пгт Вечность (сборник)

Осипов Максим Александрович

Из гостей пока что – одна семейная пара, он никогда не знает, как их зовут. А где, спрашивает, такие-то? – В Грузию перебрались. – Надо же. Как-то он этот момент упустил.

– Конечно, с твоим размахом… – Глашенька издевается? Вроде бы нет.

Разговоры обычные: о том, что – вот, лето кончилось, о здоровье родителей, а больше – об их тяжелых характерах, о достоинствах и недостатках сиделок из республик бывшего СССР. Ему сказать по этому поводу нечего: его родители в сиделках пока не нуждаются.

– Андрюш, ты сегодня не в фокусе. – Сестры хотят, чтоб он отвлекся уже от закусок, что-нибудь рассказал. Тем более что у них еще жареный фазан впереди. Как его новые барышни?

Он мысленно перебирает сегодняшние

события – довольно пугающие, надо признать: изъятие личного дела, ни с того ни с сего, вопросы про власть. И отсутствие реакции – даже не настороженная, а пустая какая-то, бессодержательная тишина в ответ на его заявление, одинокие, одиночные аплодисменты, лучше б их вовсе не было. Покричали бы лучше, поспорили. Прежде, с другими группами, случалось и покричать.

– Курс как курс: две Тани, две Мани, два зятя Межуева, одна агрессивная идиотка, но есть, как мне показалось, и родная душа. – Веселого мало, но тон надо взять пободрей: – Скармливаю им любимые свои мысли, одну за другой, безо всякой политики, и тут выпархивает, – он вспоминает красотку Лидию, – такая, знаете, сучка-пташечка – тонкие губы, маленький рот.

Слушатели переглядываются: Андрюша удивительно наблюдательный. По совести, он не помнит, какой у Лидии рот, это сказалось само. Доводит повествование свое до конца: упоминает и кадры, и канцелярию, додумывает немножко – всякой истории, даже простой, нужны кульминация и развязка. Теперь, досказав, он ждет, что его успокоят, утешат: нестрашно, мол, у нас в институтах, на предприятиях тоже проверки – для галочки, у всех теперь план, в том числе по проверкам, не о чем беспокоиться, не те времена. Все, однако, молчат.

– Ладно. – Надо закончить на тонике. – Если остался тут жить, будь готов ко всему.

Разговор после этого снова как-то виляет, путает, то съезжает на прошлое, то на детей, уже и вино ими выпито, и съеден фазан, и он рассуждает вслух о неверной нашей идее о справедливости – что она, справедливость, в чем-то главном всегда присутствует или восторжествует вот-вот:

– И ничем не вытравить этого детского заблуждения. В итоге за нами придут, а мы только спросим – за что? Я и сам изб'aлован. Мне никогда, например, оценок не ставили ниже, чем я заслуживал. Учился прекрасно, особенно в школе, хотя знал иногда – на троечку в лучшем случае.

– А у меня, – произносит внезапно Лёша, – наоборот.

У Лёши иное представление о справедливости. Если тебе дали больше, чем ты заслужил, – какая тут справедливость? У него, впрочем, и притязания скромней. И Лёша, от которого раньше слова не слышали, рассказал, как они с товарищами ходили весной на суд, вернее – к суду, их не пустили в здание.

– Стоим мы и час, и два, что-то выкрикиваем, а больше переминаемся с ноги на ногу – холодно, так что пришлось отойти по нужде. Вернулся, дальше стою. Товарищей потерял: народу собралось все же несколько сот человек. Пока отходил, появились автобусы, с обеих сторон перекрыли проезжую часть. Объявляют: “Граждане, не мешайте проезду транспорта”. А мы – на тротуаре стоим. Потом полиция – со щитами, со шлемами – начинает хватать из толпы одного, другого, чаще тех, кто кричит или имеет отличительную особенность – плакат, яркую шапку или, допустим, рыжую бороду. Я и не против оказаться в автобусе – отвезут в отделение, паспорт проверят и выпустят, однако специально туда не рвусь. Наблюдаю пока. А эти: “Граждане, освободите проезжую часть”. Кто поближе к дороге находится, тех метут уже всех подряд. Но автобусы, даже полные, никуда не движутся, а мне, чувствую, скоро опять пора. Выясняется, что не только мне. Немолодые интеллигентного вида женщины говорят: неплохо бы запастись пластмассовыми бутылками, потому что если отрезать горлышко… Смеются: вам, мужикам, хорошо, можно не отрезать. И тут я просто ушел – не понравилась мне идея мочеиспускания

в автобусе. И на то, как бабы в бутылки писают, тоже смотреть не хочу.

– И всё?

– Да, ушел. И закончилась моя протестная деятельность.

– Андрей стал настоящим преподавателем. – Почему-то Глаша о нем сказала в третьем лице. – Ему неуютно, когда кто-то дольше него говорит.

Так и есть, надо брать разговор в свои руки:

– Дело, мне кажется, в недостатке фантазии. Конечно, как представишь себе тяготы эмиграции… Приютит меня… – Он называет общего друга, который живет в Брюсселе с давних времен. – У него квартира огромная. Или, – другой их знакомый, – в Хьюстоне целый дом. Вот он ушел на работу, потом пришел с нее, ну а ты, что ты создал сегодня? C Голливудом что-нибудь движется? Ты заглядываешь в холодильник, а он почему-то морщится. “Может, Андрюш, попроще работу пока поискать?” Что, пиццу поразносить или постричь кусты, помести улицу? “Только не думай, никто ведь не гонит тебя. Ну вот, ты обиделся…” Представить, как дети от тебя отдаляются, борьбу свою с алкоголем, с тоской – на это хватает фантазии. А как вам крики “Подъем!” в шесть утра, цех по пошиву варежек? Запах немытых тел, необходимость соблюдать этикет, специфический, лагерный. Продолжать? Угроза для жизни – ежеминутная, нехватка тепла, еды, воздуха. Дело даже не в “ради детей” – нам бы о себе позаботиться. Инерция – страшная вещь. Знаете биографию Киссинджера? Помните, сколько они тянули, прежде чем сбежать из Баварии? А ведь мы не смышленее Киссинджера, я уверяю вас.

– Хьюстон… – произносит Ада задумчиво. – Мы, Андрюш, в Вильнюсе квартиркой обзавелись.

– Да? Давно?

– А вот после Лёшиного похода к суду.

Дачу продали. Дачи жаль, но приходится чем-то жертвовать. Вильнюс, рассуждают они, от всего не спасет. Впрочем, с израильским паспортом… – Ого, у них и израильский паспорт есть? – Только у Саши пока и у Глаши. – Он не знал, что Саша еврей. – Немножко, по бабушке, но как раз то, что надо, – со стороны матери.

– Похоже, Андрюш, ты останешься в лавке один.

Пауза.

– “Пир продолжается. Председатель остается, погруженный в глубокую задумчивость”, – декламирует Глаша.

Жестоко. Но, в общем, по делу. Ада выразительно глядит на сестру:

– Это ведь так, на всякий пожарный. Может, и не понадобится.

Остальные занялись уже чаем с конфетами и коньяком.

Тут душновато. Он поднимается из-за стола, идет в соседнюю комнату, подходит к окну. Теплый московский вечер, зажглись огоньки. Ада отворяет дверь на балкон: когда стемнеет, станет совсем хорошо. Не центр, конечно, но им их район нравится. А если высунуться и посмотреть вон туда… – Ада отодвигает стекло.

– Не надо, пожалуйста! – Он отступает в прихожую.

Он стал побаиваться высоты.

– Страшно, что балкон упадет?

– Заглядеться боюсь. Поддаться минутному искушению и…

Она подзывает сестру.

– Слушай, нам не нравится твое состояние. Ты, Андрюш, всегда выходил за рамки предлагаемых обстоятельств. Но и знал, когда пора уже отодвинуть театр и готовиться к сессии.

Да, было такое… Он надевает ботинки: подвигаться надо, пройтись. Ничего, если не прощаясь?

– Или, знаете… Ноги не держат. Сестрички, вызовите такси.

Они провожают его, целуют каждая в свою щеку:

– Мы слабостью сильны.

– А сл'aбы мы безмерно. – Улыбаются, машут рукой.

Их ласка в иных обстоятельствах была бы очень приятна – такие они красавицы и такие свои, но сегодня он мало чувствует. Ни близнецы, ни выпитое вино не развеселили, не опьянили его. Да он и не пил почти.

– Твою ж мать! – водитель ударяет по тормозам, выводит его из болезненной дремоты. – Видал, что творит? Этим, – вставляет еще ругательство, – можно все. Номер видал? ЕКХ97. Знаешь, что это за серия?