Пи*ец, сказал отец
Шрифт:
— Значит, пес распознает фигуры, а?
— Ну да. Даже странно, — пробурчал я как можно уклончивее.
— Ну да, даже странно, — повторил он за мной. — Наверно, ты не будешь возражать, если я проэкзаменую Брауни — должен же я увидеть своими глазами.
Я похолодел. Спасала лишь одна надежда: а вдруг Брауни каким-то чудом, по наитию распознает фигуры и среагирует так, как я написал? Папа поднял листочки с рисунками — все эти месяцы они пылились в моей комнате на полу — и вышел во двор.
— Вообще-то Брауни не всегда реагирует. Это от его настроения
Папа не слушал. Он позвал пса, и Брауни подбежал к нам. Папа поднес к слюнявой морде Брауни первый листочек — с треугольником. Согласно моему журналу наблюдений на треугольник Брауни не должен был реагировать никак. Ну, он и не среагировал. К сожалению, на круг и квадрат он не среагировал тоже — а ведь должен был, соответственно, либо обнюхивать мои руки, предвкушая лакомство, либо выполнить команду «сидеть».
Брауни убежал, а папа обернулся ко мне. Взглянул мне в глаза. Лицо у него было настолько спокойное, что смотреть жутко.
— Даю тебе шанс: немедленно расскажи мне все, что имеешь сказать, — проговорил папа.
Я тут же заревел в голос. Рыдая и давясь соплями, сознался, что не провел эксперимент, потому что забыл. Сознался, что подделал наблюдения и выводы. Папа схватил тетрадку с журналом, порвал надвое и попытался зашвырнуть за забор. Но страницы посыпались на землю, точно унылые конфетти. А папа принялся их топтать — яростно, будто пытался стряхнуть с ноги голодного волка. Это длилось секунд двадцать, не дольше. Папа в сердцах схватил игрушку Брауни и зашвырнул через весь двор, точно олимпиец — ядро. Брауни сбегал за игрушкой и принес ее папе — мол, давай еще поиграем. И тут папа взорвался:
— Брехня! У тебя не журнал наблюдений, а брехня на брехне!
— Папа, папа, ты же говорил, что даешь мне шанс рассказать! — взмолился я.
— Вот ты и рассказал. Одна брехня, бля!
На крики выбежала мама. Успокоила папу, увела его в дом для разговора.
Минут через десять папа вернулся во двор. Он немножко отошел, но чувствовалось: в его душе еще не все перекипело.
— Ты опозорил все научное сообщество. Всех ученых поголовно, самого, бля, Эйнштейна!
Я сказал, что осознаю свою вину и прошу прощения.
— Черт подери, это же моя профессия! Я к своей профессии серьезно отношусь, бля!
— Знаю, папа.
— Ни хера ты не знаешь! Слушай, что тебе теперь делать.
И он заявил: я должен пойти к учительнице, сказать, что эксперимент я не провел и данные подделал, и попросить у нее разрешения публично извиниться перед одноклассниками за обман.
— А если она скажет, что извиняться не обязательно, ты ей скажи: «Фиг с два, все равно выйду извиняться». А заявление, которое будешь зачитывать в классе, сначала покажи мне. Я его исправлю, если что. Последнее слово — за мной.
На следующий день я признался учительнице в содеянном, а она обратилась к моим одноклассникам:
— Халперн хочет вам кое-что сказать.
Я встал и зачитал заявление по бумажке. Начиналось оно примерно так: «Моим одноклассникам
Вечером папа спросил меня, как все прошло. Я сказал, что зачитал извинения и что учительница меня поблагодарила.
— Извини, что я так сильно на тебя наехал, но я не хочу, чтобы тебя считали брехуном и мудаком. Ты не брехун и не мудак. Ты отличный парень. А теперь марш в комнату. Гулять не пойдешь — ты наказан.
— Брысь отсюда к едрене фене, я дело делаю!
— В трудный час становится ясно, кто есть кто. Или, по крайней мере, какова его задница — много ли бздит.
— Нет. Ни при каком раскладе я человека не съем, хватит придумывать всякие ситуации и надоедать мне, понял? Блин, разве тебе нечем заняться? Целыми днями всякую хрень выдумываешь!
— Послушай, я знаю, тебе с этим толстым пацаном играть не нравится, потому что у него мать вредная. Но парень-то не виноват! Будь с ним поприветливее.
— Сдувать на экзаменах нелегко. Ты, наверно, думаешь: «Легче легкого». Ошибаешься. Спорим, сдувать ты умеешь еще хуже, чем сдавать экзамены по-честному.
— Тьфу ты, я только что сел на твоего человекогрузовика, будь он неладен. Оптимус Прайм, говоришь? Слушай, мне пофиг, как его зовут, только не паркуй его там, где паркуется моя задница.
— Эй, не трожь нож, еще не хватало — ножик в руки брать… Мне пофиг! Научись намазывать масло ложкой!
— Чипсы в кухонном шкафу, мороженое — в холодильнике. Ножи не трогать, со спичками и зажигалками не баловаться. Все, мой долг выполнен. Ложусь спать.
— Я лично тебе сочувствую, но если твой брат не хочет, чтобы ты играл с его игрушками, значит, нельзя. Это его игрушки. Если он хочет быть мудаком и ни с кем не делиться — что ж, его право. У человека всегда есть право быть мудаком. Но пользуйся этим правом не слишком часто, договорились?