Пианисты
Шрифт:
И вот я сижу с телефонной трубкой в руке, потому что я — человек действия. Это верно, я почти не раздумываю. Все решают интуиция, эмоции, настроение. И тем не менее я чувствую себя взрослым. Шестнадцать лет. Может, это музыка сделала меня взрослым? Я вспоминаю вчерашний вечер: компания серьезных шестнадцатилетних слушает одну из последних фортепианных сонат Бетховена. Может, мы все-таки еще не совсем взрослые? Может, мы просто испорченные?
Во всяком случае, мне нравится эта испорченность. Я звоню Ане Скууг. Радуюсь, что сейчас услышу ее голос.
Но трубку берет
— Да?
— Добрый день, — говорю я хирургу.
Лучше бы я откусил себе язык. Повесил трубку. Я вдруг понимаю, что совершил роковую ошибку.
— С кем я говорю? — спрашивает Человек с карманным фонариком гнусавым и вместе с тем резким голосом.
— Вы говорите с Акселем Виндингом, — отвечаю я и чувствую некоторое превосходство, потому что использовал старую вежливую форму, обратившись к нему на «вы». — А с кем говорю я?
За одну секунду он разозлил меня не на шутку, и не просто разозлил, а взбесил. Своей властностью и насмешкой.
— Я Скууг, — говорит он. — Разве вы позвонили не Скуугам?
— Да, именно к Скуугам, — говорю я, взвешивая каждое слово. Потому что боюсь окончательно что-то испортить. Я ищу фразы, но Человек с карманным фонариком опережает меня:
— Вы, очевидно, хотите поговорить с Аней? Но она ни с кем не разговаривает до конкурса.
Я едва верю собственным ушам.
— Разве вы знаете, кто я?
— Разумеется, знаю. Ты один из финалистов. — Он издает смешок. — В наше время стало много способной молодежи. Я приду тебя послушать.
Я продолжаю обращаться к нему на «вы». Это мое оружие.
— Значит, вы не можете позволить мне поговорить с вашей дочерью? — спрашиваю я.
— Нет, не могу, — отвечает Человек с карманным фонариком. — Она не должна отвлекаться. — Он опять коротко смеется и спрашивает: — Полагаю, разговор можно считать оконченным?
И, не слушая моего ответа на свой вопрос, вешает трубку.
Я, потрясенный, сижу у телефонного столика дома на Мелумвейен. Кто он? Что он себе позволяет? Щеки у меня горят, словно от удара. Я весь красный, не столько от стыда, сколько от гнева. Он лишил меня способности действовать. Но так ли это? Может, и мама была лишена способности действовать?
Мне от мамы досталось небольшое наследство. Некая сумма, которую я должен потратить на получение образования.
Я звоню в цветочный магазин.
— Слушаю?
— Я хочу послать цветы Ане Скууг, — говорю я.
— В каком виде? Букет?
— Да, букет красных роз.
— Пожалуйста, какие должны быть розы?
— Самые лучшие, — отвечаю я. — И дорогие.
— Так все просят.
— На этот раз все очень серьезно, — говорю я. — Двенадцать роз. Это хорошее число. Правда?
У хозяйки магазина нет желания углубляться в беседу со мной. Она только спрашивает:
— Что написать на карточке?
— Ане с искренним уважением и благодарностью от Акселя с Мелумвейен.
— И все? — Голос звучит скептически. — Аксель с Мелумвейен?
— Этого достаточно, — говорю я.
— Ну и молодежь пошла в наши
Что мною движет? Много лет спустя я буду удивляться, чем была вызвана эта моя одержимость, мой интерес к Ане Скууг. Может, я необъяснимым образом чувствовал, что она моя соперница? Я не мог смириться с тем, что в нашей музыкальной среде все эти годы ничего не знали о ней, что она тоже сидела и упражнялась на фортепиано, и никто из нас даже не подозревал об этом. Ведь нас было совсем немного. Было что-то зловещее в том, что я, давно зная, кто она, не знал самого главного — она хочет стать выдающейся пианисткой. Но, в таком случае, откуда она черпала вдохновение? Выходит, пока мы все покупали входные билеты на концерты в Аулу и кидались занимать свободные места, как только музыканты начинали настраивать инструменты, пока мы, сидя там, таращились на монументальные произведения Мунка и слушали лучших солистов, Аня сидела дома, на Эльвефарет, или дома у загадочной Сельмы Люнге и по-своему готовилась к конкурсу?
Я послал ей цветы, хотел ближе с нею познакомиться, принять участие в ее жизни и, может быть, заставить ее отца изменить свое негативное отношение ко мне. Этот конкурс неожиданно оказался не таким простым и забавным, как я думал. Мне не хватает маминой силы. Она могла бы дать мне сейчас дельный совет. Даже слабая и пьяная, она могла бы сказать, что мне делать.
Я снова тоскую по ольшанику. Туманный теплый ноябрь, почти без дневного света. Я не имею представления о том, что происходит с другими членами семьи на Мелумвейен, если не считать, что отец надеется продать какой-то доходный дом, а Катрине получила временную работу в приемной Национальной галереи. Вместе с тем она начала играть в гандбол. Это означает, что теперь по вечерам ее нет дома. А мы с отцом смотрим телевизор и делаем вид, что все в порядке, или слушаем мамины старые пластинки, симфонию Брамса. Но нам по-прежнему трудно их слушать. И мы стараемся этого избежать.
Может, именно поэтому я все сильнее тоскую по ольшанику. Мама где-то там. Ее душа витает между деревьями, кружит над омутом. Я не могу перестать думать об этом. Неужели Человек с карманным фонариком помешает мне? Проходит несколько дней. От Ани Скууг ничего не слышно. Да я и не ждал, что она как-нибудь проявит себя. Нейрохирург все-таки не настолько сумасшедший, чтобы слоняться по долине в дневное время, выслеживая возможных преступников вместо того, чтобы оперировать больных.
Гордость. Она мне досталась в наследство от мамы. Я не могу удержаться от искушения.
И снова иду в ольшаник. Однажды утром, за несколько дней до финала. Левая рука у меня еще побаливает. Шопен для меня трудноват. Я по-прежнему уповаю на «Лунный свет» Дебюсси.
Внизу, в ольшанике, никого. Только я, парочка сорок и несколько черных дроздов. И еще шум водопада. Я сижу там, среди деревьев, и надеюсь, что Аня выйдет ко мне из тумана. Почему бы ей не прийти сюда?
Я жду. Во мне тлеет слепая надежда, характерная только для влюбленных. Думаю, Аня все-таки поняла, что в тот вечер в ольшанике был я.