Пианисты
Шрифт:
— Виндинг? Катрине? — повторяет она, словно для того, чтобы лучше запомнить это имя, хотя понимает, что уже никогда его не забудет. — Такая здесь не живет. А что тебе от нее нужно?
— Надеялся на ее помощь. Хотел кое о чем ее спросить.
За спиной у женщины, с которой я разговариваю, появляется мужчина. Она поворачивается к нему, сердитая, испуганная, с мольбой.
— Этот парень спрашивает какую-то Катрине Виндинг.
Мужчина выходит из тени прихожей. Бледный свет наружного фонаря безжалостно освещает его. Видны все мелочи. Заспанный прожигатель
— Виндинг? — говорит он.
— Катрине, — подсказываю я. И замечаю, что это женское имя приобретает здесь особое звучание.
Он медлит. Похоже, он знает, кто это, думаю я. С этой секунды каждое слово становится роковым. Я наблюдаю за ним. Наметившийся животик не соответствует худощавым спортивным ногам. Хотя он и дымит сигаретой, видно, что он всеми силами старается противостоять возрасту.
— Что тебе от нее нужно? — наконец спрашивает он.
Хитро, думаю я. Но я хитрее.
— Она ходила сюда несколько месяцев. Я думал, что застану ее здесь. Мне нужно узнать у нее об одном важном деле.
К своему удовлетворению, я замечаю, что женщина уставилась на мужа с ужасом, с недоверием, словно в это мгновение он превратился в чужого.
— Кто ты? — спрашивает он уже более резко.
— А ты? — отвечаю я вопросом на вопрос. — Ведь ты проводил с моей сестрой столько времени?
Он широко раскрывает глаза.
— Так ты ее брат?
Я киваю. Он в замешательстве смотрит на жену. Ищет слов, которые могли бы спасти положение, но ничего не находит.
— В таком случае ты знаешь, где она живет. И можешь поговорить с ней дома.
— Мне необходимо поговорить с нею безотлагательно. Надо сказать ей что-то очень важное.
Молчание слишком затянулось. Никто из нас больше его не выдерживает.
— Да скажи же ты хоть что-нибудь! — кричит женщина мужу, в глазах у нее страх.
Его глаза словно затягивает серая пелена. Теперь он вне досягаемости. Но говорить он еще может.
— Она больше уже не моя ученица.
— Ученица?
— Да, она изучала историю искусств.
— Историю искусств? — повторяю я и делаю искусственную паузу длиннее, чем необходимо.
— А что? — спрашивает он.
— Но ведь она бросила школу!
Он в растерянности смотрит на меня. Потом на свою жену. Как это страшно, думаю я. Как ужасно то, что я сделал.
В его глазах бессилье. Сознание того, что теперь произойдет, и это куда опаснее, чем я.
— Ее здесь нет, — спокойно говорит он.
— Да, ее здесь нет, — мертвым голосом повторяет его жена, словно сама не понимает, что говорит.
— Думаю, это все, — говорит он.
А потом быстро и решительно кивает мне на дверь.
Я стою на крыльце. Словно не собираюсь уходить.
В доме раздается душераздирающий крик.
Я поворачиваюсь и иду к трамвайной остановке.
Моя миссия выполнена.
Часть II
Я иду на прогулку с Аней Скууг. Лето. Начало июня. Мне семнадцать. Ане исполнилось шестнадцать. Жители нашего района разъехались по своим дачам — в Фетсюнд, Халлангсполлен, Рандсфьорд, Тюрифьорд, Бамбле, Онсёй. В домики, далеко не такие роскошные, как виллы, в которых они живут зимой, не такие комфортабельные, без водопровода. Но так нам нравится в нашей Норвегии.
— У нас дача в Шёбергкилене, — говорит Аня с улыбкой.
— А почему ты улыбаешься?
— Потому что мы там не бываем. Мама ее не выносит. Вода там солоноватая. Берег илистый. Но папа иногда ездит туда, осенью, чтобы над чем-нибудь поразмыслить и посмотреть на звезды.
Она всегда говорит «мама» и «папа». Не «мать» и «отец». Я смотрю на нее, узнаю некоторые мелкие подробности ее жизни. «Мама» и «папа» совсем не то, что «отец» и «мать». Я пытаюсь понять ее. Я еще очень многого о ней не знаю. Это-то и есть самое странное. После моего мучительного провала на конкурсе пианистов все стало как раньше. Потянулись те же пустые дни. Музыка, в которой я скрываюсь. Ольшаник.
Горькие взгляды Катрине. Слишком много всего случилось, и ни о чем этом мы не могли поговорить.
Однажды я встречаю на улице Аню, уже началось время сирени. Аня ничем не омрачена, глаза смелые, она стоит в белой блузке, джинсах и глубоко вдыхает в себя лето.
— Разве нам с тобой не о чем поговорить? — спрашиваю я. — Давай пройдемся куда-нибудь, например, на Брюн-коллен?
Это оказалось возможно. У меня подпрыгнуло сердце, когда она согласилась.
— Завтра утром? Завтра воскресенье.
— Отлично. Я захвачу немного вина.
— Я не люблю вино.
— Все равно я принесу бутылку вина.
И вот я иду на прогулку с Аней Скууг. Потому что она сказала «да». Потому что ее родители в отъезде. Мы минуем дамбу и поднимаемся по холмам Фоссума. Тепло. На синем небе маленькие белые облака. Аня повязала на талию джемпер. На ней застиранная розовая майка и те же джинсы, в которых она была, когда я осмелился пригласить ее на прогулку.
Все, что она рассказывает, для меня подарок. Я так боготворю ее, что иногда забываю, что она умеет еще и говорить. Ее родители в Польше. Вообще-то она сама точно этого не знает или просто не хочет мне сказать. В конце концов я выуживаю из нее, что они на конгрессе в Варшаве. Я представляю себе нейрохирургов со всего мира, они выпивают, чокаясь друг с другом и со своими женами. Но умеет ли Брур Скууг веселиться настолько, чтобы выпивать и смеяться? Мне трудно это себе представить. Аня говорит «мама» и «папа». Я думаю, что между словами «мать» и «мама» огромное расстояние. Так же, как между «отец» и «папа». Она более близка со своими родителями, чем я с отцом. Говорить о близости с мамой уже поздно. Впрочем, как и с отцом.