Пифагор
Шрифт:
«Удивительно, как перемена власти на ничтожной части земной поверхности может приостановить исследования», — подумал Пифагор, но вслух произнёс:
— Я попытаюсь вам помочь. Оставайтесь пока здесь. Я отправлюсь в Кротон.
К Мегарам
Давно уже на Демокеда не обрушивался такой словесный поток. И он не только его не прерывал, но делал вид, что увлечён рассказом, понимая, что Гиппию, пережившему такое потрясение, надо выговориться. Он не вникал в детали, пропуская сквозь слух, как через решето,
— Жалуется? — спросил вполголоса сидевший рядом Мардоний.
Демокед кивнул.
— Расскажи ему, как милостив царь царей по отношению к тем, кто служит ему верой и правдой. Это его успокоит.
И пришлось Демокеду поведать гостю всю свою историю, начиная с излечения Дария. И она, кажется, не только удивила, но обрадовала изгнанника. Во всяком случае, глаза его оживились, а когда Демокед начал описывать пожалованный ему дворец, он перебил:
— В юности ты исцелил моё тело, а ныне дух. Мне кажется, я смогу начать в Персии новую жизнь.
Персидские корабли медленно входили в пролив. Мардоний подошёл к борту, наблюдая, как сближаются противоположные берега.
— В этом месте не более трёх стадиев, — проговорил Мардоний.
— Два с половиной, — поправил Демокед, подходя к нему. — Хороший стрелок с того или другого берега может поразить корабль, идущий по центру.
— Ну нет, — возразил перс. — Для этого пролив должен быть вдвое уже, но я не позавидую наварху, который осмелился бы ввести сюда тяжёлые корабли. А что за холмистый берег слева?
— Прославленный остров Саламин.
— Чем прославленный?
— Соперничеством между Афинами и Мегарами. Всего полвека назад Саламин принадлежал Мегарам, к которым мы сейчас плывём. Представь себе, что ощущали афиняне, зная, что их отделяет от враждебного им города эта узкая полоска воды.
— Представляю. Но почему эти города враждуют?
— О, это длинная история. Если я её начну, то едва успею закончить до высадки, если ты, конечно, не прикажешь убавить паруса.
— Ну всё же, если коротко.
— Прежде всего Афины и Мегары — соседи, и этого одного бывает достаточно для вражды. К тому же мегарцы — дорийцы, а афиняне — ионийцы, родственные тем городам Азии, над которыми властвует твой и мой повелитель. Мегары, меньшие по размеру, чем Афины, имеют множество колоний. Поэтому, глядя с материка на остров, афиняне вспоминали о том, как мегарцы мешают им в Сикелии — там их колония Мегара Гиблейская — и на Понте, где их колония Гераклея, сама имеющая колонии.
— На Таврике Херсонес, — оживился Мардоний.
— И это всё, — продолжил Демокед, — разожгло неприязнь. Одно время она достигла такого накала, что афиняне постановили казнить каждого, кто упомянет вслух Саламин. И тогда поэт Солон, притворившись безумным, прочитал о Саламине стихи:
Все горожане, сюда! Я торговый гость саламинский, Но не товары привёз, — нет, я привёз вам стихи. На Саламин! Как один человек за остров желанный Все ополчимся! С Афин смоем проклятья позор!Это было подобно разряду молнии.
— Прочитал
— Твоим замечанием, Мардоний, ты лишил себя возможности услышать стихи Солона до конца и понять, что Солон высказал с необыкновенной проникновенностью истину, лежащую на поверхности и доступную пониманию каждого, разумеется, афинянина. Живя на Самосе, я там познакомился с мегарцем Эвпалином, и он, изъясняясь прозой, высказал суждение, противоположное тому, что вещал Солон.
— Я где-то слышал имя Эвпалин.
— Ещё бы не слышал! — воскликнул Демокед. — Ведь это он обещал Дарайавушу перебросить через пролив мост, но сам не успел осуществить свой замысел.
— Так вот оно что... — протянул Мардоний. — Дарайавуш рассказывал об этом человеке, удивляясь тому, что за такой труд он не потребовал от него ни города во владение, ни корабля, нагруженного золотом. Теперь я понял — им руководила ненависть к афинянам, и я расскажу об этом нашему повелителю и объясню ему, что знать об отношениях яванов между собой не менее важно, чем о расположении проливов, направлении ветров и устройстве гаваней.
— А вот и показались Мегары, и тебе уже поздно убавлять паруса.
Мардоний улыбнулся:
— Ты прав. Уже пора готовить якорные камни.
В Метапонте
Сухопарый, остролицый, Ксенофан стоял перед кафедрой, словно бы что-то припоминая. Ученики пожирали глазами странствующего софоса — так его называли многие. Со слов Гиппаса, находившегося тут же в лесхе, они знали, что его гость также и поэт, высмеивающий в элегиях косность и невежество эллинов и варваров.
С элегии Ксенофан и начал:
Если бы руки имели быки, или львы, или кони, Чтобы творить изваянья, как люди, Кони б тогда на коней, а быки — на быков бы похожих Образы рисовали богов и тела их ваяли Точно такими, каков у каждого собственный облик.Сделав паузу, он продолжил:
— Вот что я написал после многих странствий, заметив, что у эфиопов боги чёрные, с приплюснутыми носами, а у фракийцев — рыжие, голубоглазые. И этих-то, с позволения сказать, богов люди считают могущественными и, добиваясь их милости, приносят им лучшее, что у них есть. Само их множество, что бы мне ни возразили, не согласуется с могущественностью: ведь если бы даже богов было всего лишь двое, они не были бы могущественными, ибо один должен был бы подчиниться другому. Бог не только могуществен, но и безупречен. А вспомните, какими изобразил богов иониец Гомер. Какими только пороками он их не наделил, уподобив людям! Но даже если принять его россказни за клевету на богов, нам для рассмотрения достаточно и повсеместно господствующего мнения, что одни боги рождают других. Утверждающий это, на мой взгляд, — нечестивец. И такой же нечестивец тот, кто уверяет, будто мир, подобно камню, не имеет сознания, не видит, не слышит, не чувствует. Вот из другой элегии: