PiHKAL
Шрифт:
Когда мы отправлялись спать, мы оба еще находились под воздействием ДОБ. У Шуры уровень снизился до плюс одного, я опустилась до мягкого плюс два. Мы были не уверены, что нам удастся заснуть, но где-то в середине Девятой симфонии Бетховена сон, должно быть, сморил нас, потому что мы не слышали ее окончания.
Утром наступило воскресенье. Я решила, что должна уехать именно в воскресенье, чтобы дать каждому из нас день перед началом рабочей недели. Я знала, что мне нужно будет порыдать, а Шуре — изменить в доме тысячу вещей, все поправить, чтобы приготовиться к приезду любимой в четверг.
Нежась в интимной теплоте постели, обнимая меня в
На мгновение я задержала дыхание, не позволяя себе выпалить первое, что пришло на ум, и надеясь, что я не поняла Шуру, хотя знала, что все поняла правильно. Как он может быть таким мудрым, как смог достичь такого исключительного понимания многих вещей и в то же время сморозить такую очевидную глупость!
Я выскользнула из его объятий и села на край постели, чтобы надеть халат. Повернувшись к нему спиной, я сказала: «Ты имеешь в виду нас, бедных, несчастных, маленьких отвергнутых созданий? Ну разве было бы не славно, если бы мы ободряли друг друга, чтобы наши страдания не бросали тень на счастье Принца и Принцессы? Должна сказать, это не лучший из твоих сценариев, дорогой».
За моей спиной повисло молчание. Я слышала, как Шура встал с постели, а когда я выходила из комнаты, до меня донеслось тихое: «Я очень сожалею. Это было довольно глупо».
Да, подумала я, это было чертовски глупо.
Как оба мы могли надеяться на то, что эти выходные пройдут без задевающих и неловких фраз? Это было просто невозможно. Ладно, забуду об этом. Я же не хочу в последний раз смотреть на него сквозь пелену злости.
У ворот Шура наклонился и просунул голову через окно ко мне в машину и очень ласково поцеловал меня в глаза. Я сказала, не без гордости отметив про себя, что мой голос звучал ровно, приятно и нежно: «Постарайся дать мне знать, что происходит, когда сможешь. Я навсегда останусь твоим другом, любимый, и надеюсь стать подругой и Урсуле».
Шура ничего на это не сказал, но по его щекам текли слезы. Пора было уезжать.
По дороге домой я с удивлением отметила, что пока никакого горя не чувствую. Вместо этого во мне ключом била энергия. Я подумала, что, наверное, удерживаю себя от эмоций…
Находишься в состоянии отложенных эмоций. Неплохо для разлетевшейся вдребезги психики. Совсем неплохо.
…нахожусь в своеобразном полушоковом состоянии, поэтому я могу совершенно спокойно вести машину. Я напомнила себе, что за рулем надо быть максимально внимательной и стараться не попасть в ловушку, позволив мыслям привести себя в растерянность. Я сдерживала свой адреналин, повторяя себе на протяжении доброго получаса езды по автостраде, что надо быть осторожной и еще раз осторожной. После этого я решила, что дальше со мной все будет в порядке. Разумеется, пока я не доберусь до дома. Просто будь внимательна, пока едешь, вполголоса твердила я себе. Вот дома ты сможешь расслабиться.
Оказавшись дома, я начала горевать. Опять. Снова по новой. Это в последний раз, повторяла я себе. Больше не буду такой дурой. Это было мое и только мое решение — сделать то, что я сделала, но Господи Иисусе, с меня хватит, хватит, хватит. Даже самый замечательный мужчина
Наконец, разозленный внутренний голос утих, и вместо него пришли слезы. Мой Наблюдатель вздохнул с облегчением, зная, что рыдания и ноющие ребра означали, что начало исцеления не за горами.
Глава 31. Вулкан
Когда дети вернулись от Уолтера, проведя у него выходные, я объявила им следующее: «У меня есть повод серьезно расстраиваться. Приезжает дама из Германии, Урсула. Она собирается остаться. Лично я не верю в то, что она приезжает навсегда, но мне приходится вести себя так, будто это на самом деле ее окончательный приезд, потому что я ничего точно не знаю. Неважно, что случится потом, мне все равно пришлось снова захлопнуть дверь и закончить отношения с Шурой. Вам известно, как я к нему отношусь (они действительно все знали; я ничего от них не скрывала), поэтому сейчас мне очень тяжело. Мне нужно пройти через этот разрыв до конца, ибо в будущем все будет по-другому, независимо от того, как все обернется. Так что, прошу вас, будьте терпеливы ко мне следующие несколько дней. И не беспокойтесь. Через некоторое время со мной все будет в порядке, обещаю».
Дети кивнули, внезапно став робкими. Они крепко обняли меня перед тем, как пошли спать.
В понедельник я позвонила в больницу и сказала, что по чрезвычайным семейным обстоятельствам мне нужен отгул. Несколько часов я не отрывалась от своей записной книжки: дневниковые записи помогали мне не обращать внимания на поток, который почти беспрерывно лился у меня из носа. Заходя в ванную, я старалась не смотреть на себя в зеркало. Я открыла банку с супом, а о том, чтобы его разогреть, вспомнила лишь два часа спустя. Я слабо понимала, что делаю. Я действовала механически, пока описывала свои чувства и переживала боль, которая волнами накатывала на меня. Мой Наблюдатель следил за мной, как семейный доктор. Вот что я написала:
«Обрушивающиеся потоки боли, желудок скрутило и трясет. Голову стянуло, словно обручем, из-за чего начинается головная боль. Как будто ребенка рожаешь, но только все происходит в обратном порядке, — чем больше ты кричишь, тем длиннее промежуток между волнами боли и короче ее приступ.
Как только Урсула оказывается поблизости, он готов оставить меня. Он сказал, что Дольфу и мне хорошо бы сойтись; это была шутка, но правда в том, что он был бы счастлив видеть меня с кем-нибудь другим, с новым любовником. Он вздохнул бы с облегчением, потому что это сняло бы с него бремя ответственности. Окончательный разрыв в том и заключается, что человек, которого ты любишь, надеется (и говорит об этом вслух) на то, что ты встретишь кого-нибудь еще и он тебя полюбит.
Что он написал в своем, письме к Урсуле? Утрата доверия. Я чувствую, что перестала верить в его чувства, касающиеся меня. Теперь я вижу полнейшее отсутствие любви и заботы.
Я оплакиваю смерть. Гибель того, что между нами было, — хорошего и не очень. Не важно теперь, что сделает Урсула, наши с ним отношения уже никогда не будут прежними. Я не буду относиться к ним так же, как раньше. Он принадлежит ей, поэтому он никогда не сможет полностью отдать себя мне, а я больше никогда не соглашусь на то, что было. Больше никаких любовных треугольников, никакой любви наполовину, никакой сдержанности. Так что, в любом случае, прошлое — это прошлое, и оно безвозвратно ушло, оно мертво».