Пикник на Аппалачской тропе
Шрифт:
Оно не исчезает и некоторое время дома, когда я хожу по знакомым обшарпанным улицам с перемонтированными стенами домов, захожу в кажущиеся нелепыми после Америки магазины, где заплывшие жиром, немолодые уже женщины, не торопясь, отрезают и вешают «продукты» напряженно-наэлектризованным и в то же время безропотным очередям.
Правда, в первое время и очереди эти мне были милы. Я захожу в будку телефона-автомата, но мне грустно, что можно поговорить только с Москвой. Я еще не забыл американских автоматов, одинаковых и в Вашингтоне, и в любой, самой глухой деревне этой страны. Там в щель автомата принималась медь любого достоинства: и пятачки «никель», и маленькие «даймы» — десятицентовые монеты, и даже «квортеры», то есть «четвертушки» — 25-центовые монеты. Можно набрать цифру «ноль», и через секунду тебе отвечает вежливый, деловой голос девушки-оператора: «Чем я могу вам помочь?»
Я не собирался звонить во Владивосток или Токио с уличного автомата Москвы. Но грустно было чувствовать, что такой возможности нет.
То же было и с киосками, где лежали газеты, говорящие не о том, что волновало всех. Странным, непривычным было и обилие милиционеров на улицах. Еще помнилось время, когда они дежурили поодиночке. Сейчас они ходят по двое, и почти в любом месте Москвы можно было найти такую пару. А ведь в Америке увидеть полицейского на обычной улице — большая редкость.
Конечно, утверждать нельзя, что наличие милиции на улицах — это плохо. Но постоянное ее присутствие создает какое-то физическое ощущение давления власти. Я попробовал поделиться своими чувствами с наиболее близкими друзьями. Но они все считают меня счастливчиком, который посмотрел мир и сейчас с жиру бесится. Более того, я почувствовал, что многие считают, что я мог совершить эту поездку только потому, что работаю в «соответствующих органах». Помню, как я растерялся, когда один мой стариннейший друг, которому я что-то хорошее рассказывал об Америке, вдруг раздраженно крикнул: «Зачем ты говоришь со мной в таком тоне? Ты ведешь себя как провокатор, потому что ты связан с… — и он постучал пальцем по столу. — Я не хочу, чтобы ты говорил со мной на эти темы».
Потом был отпуск на берегу чистой, прохладной реки Угры, походы за ягодами, грибами. Конечно, нужно было писать отчет о поездке для Академии наук, но писать отчет, когда сделано большое, реальное дело, всегда легко. Интересной для меня была и новая переоценка всего, что я видел. У меня всегда было такое чувство, что я возвращался из далекого и долгого заграничного путешествия другим. И это касалось не только мелких вещей, но и крупных, связанных с тем, что ты видел, продумал, выстрадал в те долгие месяцы одиночества, в котором человек находится во время путешествия, несмотря на внешнюю занятость, заполненность времени людьми и событиями. А я ведь всегда почти был один, без соотечественников, с которыми можно было бы поделиться, посоветоваться. Даже почтовой связи с Родиной практически не было. Ведь нельзя же считать связью, когда к тебе приходит с опозданием на три месяца какое-то случайно прорвавшееся письмо.
Но во всем этом, конечно, была и хорошая сторона. Можно было принимать решения и выполнять их только на свой страх и риск, не думая о том, как на них посмотрит начальство.
Прошли первые несколько месяцев работы, жизни дома, в стенах родного института. Я сделал доклад о скважине на шельфовом леднике Росса, о том, как нам удалось извлечь ледяной керн из его толщи, о том, как мы увидели впервые, что представляет собой ледяная крыша подледникового моря, что все это значит для физики процессовпод ледником. И вдруг почувствовал то же, что в общем подозревал и раньше: ничего, кроме небольшого любопытства нескольких доброжелательно-любознательных людей, доклад не вызвал. Я подал заявку для доклада об этих результатах на Всесоюзный симпозиум по гляциологии, но там доклад не был принят. Руководство отдела гляциологии, в котором я работал, посчитало, что все эти результаты отношения к науке не имеют, слишком уж просто все. Ну, сделали бур, ну, пробурили и получили ледяной керн в месте, где не бурили другие, и сразу увидели, что у нижней поверхности есть слой намерзшего снизу льда, ну, выяснили, что нижняя поверхность ледника оказалась не гладкой, а
Я не возражал. Я уже давно почувствовал, то, чем я занимался с американцами, еще много лет не будет интересовать нас. Просто потому, что никто кругом не занимается аналогичными вопросами. Пройдут годы, будут напечатаны статьи, мои и моих коллег, и только тогда, через много лет, у нас займутся подобными вещами. Но я все равно счастлив. Пока жив и здоров наш общий «гляциологический» добрый гений — Авсюк, мне дают возможность делать фактически все, что я хочу, то есть продолжать заниматься шельфовыми ледниками, поддерживать и развивать контакты с американцами-единомышленниками: ведь в США никогда не возникали такие вопросы: «Ну и что? А где же здесь наука?» Наоборот, все были полны энтузиазма: «Молодцы! То, что вы сделали, должно быть немедленно опубликовано. Быстрее пишите статью в „Сайенс“… Если нужны деньги на продолжение этих исследований, изучение полученного керна — Национальный научный фонд США наскребет для вас несколько лишних долларов. А пока работайте быстрее, еще быстрее. Давай, давай!»
Конечно, то, что результаты твоих исследований в нашей стране никого не интересовали, имело и положительную роль. Раз тобой не интересовались, с тебя и не требовали: «Давай, давай!» А это позволяло заняться неторопливой теорией, начать писать очередную научную книгу — монографию. Ведь мне уже стукнуло пятьдесят, и я помнил слова моего коллеги-океанолога Андрея Монина: «До пятидесяти ученый должен писать статьи, после пятидесяти — книги».
Я все пытался понять, почему там, где проходит «передний край» в моей науке, гляциологии, у американцев и англичан находится достаточно единомышленников, которые по-настоящему тоже заинтересованы этой проблемой и кричат достаточно громко «Давай, давай!».
Ну, а у нас? Пока ты находишься в тесном научном контакте с этой группой, то ты тоже бежишь под эти крики. Но вот возвращаешься домой, и тебе вдруг говорят: «Молодец! Показал, на что способна наша наука!.. Но в общем-то это… нам совсем не нужно». И что удивительно и обидно — ты и сам начинаешь чувствовать, что это пока не нужно…
ЧАСТЬ 3
У БУЛЬВАРА НИАГАРСКИХ ВОДОПАДОВ
Нечаянное воспоминание о празднике в Бостоне
Годовщина смерти Владимира Высоцкого. Сияющие глаза. Рассказ о потерянной армии. Иди туда, куда течет вода. Стирающиеся флаги. «Мы церковь живого слова Христа». Нежные ноги этих людей…
Прошел год, пошел другой. О новых поездках в США я не думал. Трудно было убедить Академию наук в том, что надо выделить валюту на продолжение исследований ледяного керна, Извлеченного из ледника Росса, в лаборатории ледяных кернов в Буффало или в КРРЕЛ. Во всяком случае, мои попытки заговорить об этом в управлении внешних сношений Академии наук вызывали лишь улыбки: «Нет у нас денег… Вот если бы американцы могли выделить средства на оплату твоих исследований…»