Пиковая дама – червонный валет. Том третий
Шрифт:
Увы, приобретая одно, человек теряет другое. По мере того, как крепли их отношения, Алеша с болью замечал медленное разрушение той дружбы, которая связывала его и Сашку Гусаря. Совершая променад или катаясь с Варенькой в лодке, он чувствовал, как сердце его сжималось у тех дорогих мест, где он носился, восторженно мечтал с Гусарем о театральной карьере; где они настойчиво уверяли друг друга в вечной верности, где первый раз пили пиво, трепались о своих учителях, обсуждали прочитанные книги…
В такие минуты перед глазами мелькали цветными мазками этюды былого. В груди начинало
Эта рассеянность и меланхоличность выводили из себя Снежинскую. Наступали затяжные паузы молчаливого хождения по бульварам или загородным тропинкам. Кречетов с горечью отмечал, что милое лицо полячки резко менялось. Эту метаморфозу можно было сравнить с ровной гладью воды, в которую бросили камень. Гримаса надменной насмешки искажала любимые черты, верхняя губка плотоядно дергалась вверх, глаза сужались, темнели и брызгали холодом льда.
Увы, Алексей ничего не мог с собой поделать: измученный терзаниями, он находился в состоянии хмурой подавленности. Внутри него тлел огонь обиды и неприязни к себе, к Барбаре, к Шурке. Ему жутко хотелось равенства в отношениях Баси и Гусаря. Но ее не было…
Едва окрепла их влюбленность, как Алеша тут же взахлеб начал рассказывать ей о необыкновенности Сашки, и наоборот – Гусарю о необыкновенности Вари. Оставаясь один, он радовался предвкушению их скорого знакомства. Но вышло иначе.
* * *
Снежинская после первой же встречи разочаровалась в Гусаре, в дифирамбах Кречетова, в которых он рассыпался пред другом. В хохляцкой неотесанности она усмотрела лишь грубость, в откровенности – хамство, в простоте – примитивность, и даже искренний, закатистый смех Сашки был воспринят как плебейское зубоскальство…
Сам Шурка, нет слов, был поражен точеной красотой паненки. Но при следующей встрече на светозарные вопросы «ну, как тебе она?» Гусарь бухнул с порогу:
– Неживая она, Кречет. Сидит букой замороженной. Фифа такая… В «Макбете», я кажу, она могла бы играть ведьму без грима. А ты, брат, як шляпа, колы не зришь сего. А быть шляпой, как известно можно и зимой, и летом.
Вот и все, что сказал голубоглазый Гусарь. Получив первый сквозной удар от Вареньки в оценке друга, он получил второй удар от Сашки. И удар этот для Алексея пришелся ниже пояса. Подавленный крушением буколических грез, он надолго ушел в себя, сцепив в замке пальцы. Шурка ободряюще тыкал его в бок указательным пальцем, что-то убежденно трещал в ухо, а он остолбенело сидел на незаправленной кровати и мрачно молчал. Потерянный взор уперся в зеленый абажур, по бахромчатому краю которого ползала беспокойная муха.
– Да брось ты душу клевать! Пошла она… Ну, гарна баба, не хаю, ну, що зараз… вешаться? Размажь и забудь, брат. Весны проходят, веснушки остаются. Найдешь другую. Я бы с такой фуфырой хороводы водить не стал. Больно надо! Уфф… Строила тут из себя… фу ты – ну ты… недобитую Клеопатру! Дывысь, мы и так из-за нее встречаться стали редко, хоть и коптим в одном дортуаре. Ты все о ней да о ней… А як же наша клятва о дружбе? Мы ж «майские жуки» – выпускники, Лексий… Скоро разлетимся, кто куда. Никак забыл?
Брезгливое чувство к своему слюнтяйству бритвой кромсало самое сердце Кречетова. Слова Гусаря солью сыпались на открытую рану. «Почему так все получается?!»
Он вспомнил, как убивался в детстве, грыз ногти, плакал ночами, закусив одеяло, от одиночества. Вспомнил, как несказанно был счастлив, когда сыскал, наконец, друга в лице Александра. Каким тогда ему виделось будущее! Вспомнил и Липки, пушистый снег, веселый морозец, горку, где был наповал сражен взглядом серо-голубых со льдинкой глаз… Вспомнил и то, на каком Олимпе блаженства он находился наедине с этими глазами…
Злой, неотвратимый рок, казалось, витал над судьбой Алексея. Он судорожно боялся одиночества, панически страшился потерять Вареньку, не допускал мысли расстаться с Гусарем, пожалуй, единственным человеком на земле, который разделял его романтические мечты. Кречетову вдруг неудержимо захотелось закричать, как человеку, на которого падает стена.
Не проронив ни слова, он резко поднялся с кровати. В глазах мельтешило сумеречное мерцание. Пошатнулся, как во хмелю, поплелся к двери. Механически натянул башмаки. Пряча глаза от Сашки, по-дружески хлопнул того по плечу. Затворил за собой дверь и зашлепал по деревянным скрипучим ступеням потешки.
Подбитый сыристым ветром с реки, он брел по улице, безликий, оторопелый, путаясь в мыслях и действиях. Его глаза с порозовевшими белками с каким-то странным рассеянным удивлением низали бурлящую вокруг жизнь.
По грунтовым дорогам гремели телеги, поднимая невообразимую пыль. Улицы, млевшие под жарким солнцем, были рябы от ярко разодетой человеческой толчеи, словно на бурую их кожу высыпали воз-другой конфетти. Люди смеются, толкаются, жмурятся на солнце и спешат, спешат, спешат… А в глазах вечная отметина равнодушия к окружающему. Все сами по себе. Кто смел, тот успел. Кто успел, тот и съел. Жизнь не любит слабых.
…Алексей свернул в тихий, залитый солнцем проулок; у забора в большой навозной куче мирно копались квохчущие куры. Чуть далее из сточной канавы, что тянулась вдоль шеренги домов, пахнуло кисло-сладкими испарениями помоев и еще какой-то тухлятиной. Кречетов потер виски – нагретая на солнцепеке голова жутко трещала. Он расстегнул пару пуговиц на сорочке. Пустое… Утер рукавом пот со лба. Закурил. Сделал пару затяжек, затоптал папиросу. Во рту вкус медного купороса. Сплюнул. Решил было заглянуть к своим, но вспомнил мятое водкой лицо отца, его вечные стоны на жизнь и раздумал. Душа не лежала и видеться с Дмитрием, хотя братья давно помирились. Что-то надорвалось в их союзе, в их отношениях, казалось бы, таких родственно-прочных, кровных и таких на поверку гнилых. Алешка, в угоду маменьке и братскому долгу, конечно, продолжал выкраивать время для встреч в родительском доме с Митей, но было в этих встречах что-то натянутое, ложное, что-то от кислого, хрустящего на зубах крыжовника, отчего становилось еще более тошно и хотелось скулить, как заброшенному щенку.