Пилат
Шрифт:
Дочь вздохнула с облегчением: горизонт начинал как будто проясняться. Не пугала ее и мысль о том, что мать собралась домой: пускай поедет, отдаст дань памяти Винце, если не может без этого. Домокош, тот принципиально не ходит на кладбище, он говорит, что и на собственные похороны согласен идти, только если понесут, а иначе — ни за что. Сама она на кладбище тоже не собирается, но если мать захочет — проводит ее на поезде до города. Старую наверняка развлечет смена обстановки, встреча со старыми знакомыми. «К отцу я не буду тебя провожать, — сказала Иза, и голос ее прозвучал нерешительно, по-детски, — я его очень любила, легко ли мне будет перенести, что одна могила от него осталась».
«Тогда и с дорогой не стоит себя затруднять», —
Иза купила швейную машину; когда ее привезли, мать долго, внимательно осматривала ее. Прежняя машина у них все время была сверху, не убиралась, и прикрывалась деревянным футляром — по сравнению с этой довольно неуклюжая и некрасивая была вещь. Эту, новую, она даже открыть не могла, а уж тем более обращаться с ней; когда ее привезли и поставили возле окна, она накрыла ее вязаной салфеткой и больше на нее не взглянула. Вернулась с работы Иза, зашла поцеловать старую; мать снова сидела в кресле и смотрела в окно. С каким-то жадным вниманием она следила, как рабочие меняют трамвайные рельсы: машины вспарывали асфальт, люди в робах вынимали булыжник, под которым проглянула вдруг земля, коричневая и ласковая, как в провинции, где она не пряталась под асфальтом. «Нелегко ей, — думала Иза, целуя мать еще раз, — конечно, нелегко и ей, и мне. Но ей все-таки чуть-чуть легче. Она может как-то выразить себя, хотя бы надгробным памятником, венками. Все-таки надо ее показать перед отъездом врачу. Небольшое обследование не помешает, вон как, бедная, исхудала».
V
Камнерез обещал памятник к августу, а сделал его только к самому концу октября.
Старая с видимой радостью готовилась к поездке, она даже стала немного разговорчивее, оживленнее. Иза сама упаковала ей чемодан, выложив оттуда целую кучу ненужных вещей, которые мать собралась было везти с собой. На три дня старая снарядилась, как на целый месяц. Иза без всякой пощады убрала обратно в шкаф две пары туфель, огромную купальную простыню и стиральный порошок. Простыню ей даст Гица, а одной пары туфель, кроме тех, в которых она поедет, вполне ей хватит; стирать же — ну что ей такое понадобится стирать за это короткое время! А если все же понадобится, так можно пойти к Кольману и купить у него порошок. Пусть лучше теплый платок возьмет, с Гицы станет не протопить в доме даже к приезду гостя.
В чемодане лежал и подарок: после долгих раздумий старая купила для Гицы массивную хрустальную пепельницу; пепельница привела Изу в отчаяние, но она уже устала спорить с матерью из-за каждого пустяка. Гица не только сама не курила, но и косо смотрела на всех, кто брал в рот сигарету; старой пепельница нравилась: она была такая тяжелая, солидная, какая-то очень церковная с черно-белыми полосками, делившими ее на дольки. Может, придет к Гице курящий заказчик — ему наверняка будет приятно стряхивать пепел в такой, ненавязчиво напоминающий о религии предмет, а не в какую-нибудь легкомысленную керамическую поделку. Иза промолчала. Такую штуковину можно было бы купить и на месте, но что делать со старой, если она не желает ничего понимать; подумать страшно: вдруг она не найдет там носильщика — разве под силу старухе тащить такую тяжесть до трамвая. От столицы до их города ехать четыре часа; мать намекнула робко, что надо бы взять с собой что-нибудь перекусить; Иза купила ей пачку печенья.
Накануне отъезда, к вечеру, мать вдруг начала волноваться: она то и дело выскакивала в коридор, открывала окно в кухне, потом с мрачным видом усаживалась в угол и уныло сидела там; после ужина она затихла, словно смирившись с чем-то. Иза покраснела от стыда, когда в десять вечера в дверь позвонила соседка-кондукторша с жареной курицей и тарелкой
— Ведь дом весь на нас пальцем станет показывать, — сказала Иза, — этим кончатся твои хитрости. Нехорошо, милая моя. Ты что, на почтовой карете едешь, что ли? Четыре часа пути! И целая жареная курица да еще чуть не кило печенья. Куда ты все это уложишь? И когда будешь есть? Да добро бы еще съела! Почему ты не сказала Терезе, если тебе моего печенья мало показалось? Зачем ты соседку просишь, с которой я едва знакома? Ты хоть ей заплатила за это?
Старая не отвечала — лишь подтянула выше одеяло, закрыв им рот, и лицо ее от этого стало таким странным, что Иза лишь смотрела на мать, словно впервые видя.
— Завтра я уеду, — сказала старая без всякого выражения. — Не трогай меня!
Иза чуть не плакала, уходя от нее. Она позвонила Домокошу, но того, конечно, не оказалось дома, хотя шел уже одиннадцатый час. Не трогай ее! Да разве когда-нибудь в жизни она ее трогала? И сейчас всего лишь от ненужного груза хотела избавить, от бессмысленного таскания тяжести. Иза, обиженная и растерянная, впервые почувствовала: даже хорошо, что матери несколько дней не будет. Соседка-кондукторша наверняка все расскажет Терезе, чего ради она станет молчать, в прошлый раз они поссорились, вытряхивая ковры, та рада будет отомстить.
Старая, которая только и ждала, чтобы дочь вышла из комнаты, тут же встала с постели. Сейчас бы ей кстати была какая-нибудь завалящая салфетка; но салфетки не было, и курицу, прямо в промасленной бумаге, пришлось завернуть в целехонький, еще от приданого оставшийся льняной платок. Она вынула из шкафа чай в бутылке из-под пива; чай удалось приготовить так, что ни Иза, ни Тереза ничего не заметили. Кипятила она его на спиртовке, которую, конечно, сберегла, несмотря ни на что; а запах при нынешней холодной погоде выветрился в два счета.
Ночью она совсем не спала, потому что и будильнику не очень доверяла, боясь опоздать на поезд. Телефон в холле подал голос первым, потом и будильник задребезжал что есть мочи; старая слушала его с гордостью. Лет сорок он у них, а как хорошо служит. Она и его засунула в сетку вместе с продуктами. Вдруг у Гицы нет будильника — как же она встанет, когда надо будет ехать обратно?
Утром Иза перестала сердиться, но виду не подала. Пусть старая чувствует, что она думает о жареной курице. Когда позвонил в дверь Домокош, прибывший за ними на такси, и она вошла к матери за вещами, то встала на пороге как вкопанная: к чемодану прислонена была до отказа набитая сетка. До сих пор она знала только, про чемодан, насчет сетки и речи не было. Как же мать взберется на трамвай, когда приедет? Она спросила об этом; мать посмотрела на нее, как на чужого человека, лезущего с непрошеными советами. Иза испугалась ее глаз.
— Такси возьму, — ответила мать. — Приеду и найду такси.
— Иза пожала плечами. Кто поверит, что мать может взять такси и выкинуть целых десять форинтов за пустячную дорогу до Гицы? Готова отговориться любой чепухой, лишь бы захватить с собой эту несчастную курицу, лишь бы за ней оставалось последнее слово. На вокзале Иза все же взяла себя в руки — как всегда, когда у нее было время, чтобы успокоиться. Не расставаться же вот так с матерью из-за какой-то паршивой сетки!
— Мама, — сказал она, взяв ее под локоть. — Оставь ты продукты, слишком много всего для тебя одной. Посадим тебя в вагон-ресторан, там ешь хоть до самого дома. Не упрямься!