Пилат
Шрифт:
«А иудеи, — рассказывал Руф дальше, — попросили Пилата, потому что была Страстная пятница, перебить ноги распятым и снять их трупы, чтобы в субботу не оставаться возле креста. Тут пришли мои воины, перебили первому разбойнику ноги и второму, который был распят вместе с ним. Но когда мы подошли к Христу, то ему ноги не стали перебивать, потому что он уже был мертв. Тем самым исполнилось по написанному: ему, как пасхальному ягненку, не сломают ни одной кости. Так как и пасхальному ягненку тоже нельзя было ничего ломать».
Когда я услышал это, что говорило о том, как хорошо Руф знал закон, я уверился в том, что он был иудеем, а то, что он так плохо переносил вино и однако всегда был пьян, окончательно убедило меня в его иудействе.
Заканчивая свое сообщение, он сказал: «Один из моих воинов по имени Лонгенус взял пику и ткнул ему в бок, и вытекли кровь и вода, как будто распятый уже давно умер. Может быть, Бог принял мессию уже перед мучительством, хотя и неизвестно как, чтобы тот не слишком
После этого Иосиф из Аримафеи, богатый человек, который был младше Иисуса, попросил у прокуратора позволения взять труп Иисуса, и прокуратор разрешил ему снять мертвеца; и он завернул его в чистое льняное полотно и положил его в вырубленный в скале гроб, в котором еще никто не лежал, и придавил вход большим камнем и ушел; и настала суббота.
На следующий день после Страстной пятницы первосвященники и фарисеи пришли к Пилату и сказали: господин, мы вспомнили, что этот возмутитель народа говорил: я через три дня воскресну. Прикажи охранять гроб до третьего дня, чтобы его ученики не пришли и не украли его и не сказали народу, что воскрес из мертвых. И Пилат ответил: вот вам охрана! И снова это был я, кому он приказал идти с иудеями к гробу, так как он считал, что я уже охранял Господа с самого начала. Тогда я взял нескольких из моих людей, и мы пошли, и я поставил охрану возле гроба, и иудеи опечатали камень.
В ночь на Пасху снова произошло большое землетрясение, с неба спустился ангел Господа, подошел, отвалил камень от входа к гробу и сел на него. И его вид был как молния, и одежда его сверкала как снег. И мои воины настолько испугались, что пали ниц, словно мертвые. Но ангел сказал им: его здесь больше нет, придите и осмотрите место, где он лежал. Он воскрес».
Так закончил Руф свое сообщение; и Кампобассо и куртизаны изошли в слезах. Но в заключение изгнанный со службы центурий сглупил, открыв нам, что завтра его вызывают в Сенат, чтобы высказаться против Понтия Пилата, бывшего прокуратора, так как этого человека, сказал центурий, нужно привлечь к ответу за то, что он приказал убить Бога.
И вот тогда-то меня по-настоящему задела вся его история. Однако, Сосновский, как и остальные кавалерийские офицеры, несерьезно расхохотался, потому что ему очень удалась эта выходка с моим инкогнито, поскольку он уже заранее знал, что произойдет в этом акте, и доставил меня сюда намеренно.
Я внимательно посмотрел рассказчику в глаза и спросил: «И тебя звать Руф, мой милый?» — «Конечно, — ответил он, — и в когорте, когда она еще находилась в Иерусалиме, я был в чине центурия приора, меня чуть было не повысили до примипилуса. Но тут произошло убийство Бога; и с этого дня, хотя я совершенно несознательно поступил дурно, поскольку я только тогда осознал, кем он был, когда он уже висел на кресте, — с этого дня, хотя я лишь выполнял полученный приказ, мне приходится расплачиваться за страшное преступление, которое я на себя взвалил. И с тех пор я не знаю счастья и…» — «Я тоже, — перебил я бахвала, — я тоже не знаю счастья с тех пор, хотя по совершенно другой причине, чем ты. В твоем случае, по крайней мере, — хотя у тебя есть дурная привычка обвинять всех богов, которые не имеют к этому никакого отношения, — причиной всех твоих несчастий является, конечно, Бахус, а не Христос. Ты говоришь, что ты был капитаном! Это меня удивляет, я ведь тогда знал всех офицеров, имевших ко всему этому отношение, не только центурионов приоров, но и центурионов постериоров». «Как! — воскликнул он. — Ты?» «Да, — сказал я, — я знал всех низших офицеров, как на фронте, так и всех низших офицеров в тылу. Но Руфа среди них не было». Он уставился на меня. Вдруг он стал совсем нерешительным. «Уже не говоря о том, — добавил я, — что я особенно хорошо знал центурионов двух когорт; одна когорта располагалась в Иерусалиме в крепости Антония, а вторую я предпочитал для своей охраны брать с собой, когда ездил из Кесарии в Иерусалим. Но и низших офицеров других когорт моего легиона я знал очень хорошо». «Твоего легиона? — пробормотал он. — Как твоего легиона? Кто же ты?» «Ах, — сказал я, — не имеет значения, все уже давным-давно прошло. Однако были времена, когда я, кажется, не был совсем уж незначительным и неприметным; и если я сам тебя вдруг не узнал, то ты, по крайней мере, должен был бы меня узнать, так как тогда меня знал весь мир. Я — бывший прокуратор Иудеи, я Понтий Пилат».
Мои слова вызвали крайнее волнение, даже римские всадники заволновались, хотя им было положено сохранять спокойствие. «Или, может быть, — добавил я, — ты служил не в пехоте, а в кавалерии, в рейтарской алу? Может быть, я действительно не знал, что это были рейтары, кого я тогда послал осуществить распятие?». И тут он еще больше смутился, поспешно попытался отговориться тем, что он тот самый Руф, кого он уже называл сыном Симона Киринеянина и брат того, другого из его сыновей, Александра; а его отцом, оказывается, был тот, кто нес крест
Часть третья
«Как-как? — спросил я, так как он своим вопросом извлек меня из глубокой задумчивости. — Да, сделай это», — сказал я. И я подал ему свой стакан и уже собирался его спросить, как он, будучи духовным лицом, мог бы всесторонне истолковать эксперимент семинаристов — такие неправдоподобные воззрения, или, что еще хуже, такие правдоподобные воззрения. Однако он, казалось, заметил это мое намерение и, чтобы не дать мне времени для подобных рассуждений, быстро продолжал:
«В третьем акте играли уже все, то есть играли и те из нас, кто до сих пор был просто зрителем. Уже не было и публики как таковой, публику вовлекли в действие, все стали соучастниками действа, это был идеальный театр.
Большая часть семинаристов представляла Сенат, в присутствии которого разворачивался судебный процесс надо мной. Позади стола, за которым сидели мои обвинители и судьи, — отнюдь не защитники, поскольку моим защитником был только я сам — позади этого стола теснились сотни семинаристов-сенаторов до стен и углов зала. Первые ряды сидели на стульях, следующие — на столах, а последние — на стульях, поставленных на столы. Тишина и волнение, шум голосов и молчание, спад напряжения и его подъем постоянно сменяли друг друга.
Главным обвинителем, следуя традиции своего отца, который всегда враждебно ко мне относился, был младший Вителлий; его представлял толстый Тирштайн — и он свое дело вел совершенно блестяще. Он извергал потоки красноречия, гнева и пламенной заботы об отечестве, потом его вдохновение сменялось приступами полного отсутствия интереса к окружающему и ко всем событиям. Причем он впадал в летаргию толстяка, а он, собственно, и был толстяком. Он потел, пыхтел, хрипел и все время просил, чтобы его обдували свежим воздухом. Весь мир ждал, что его хватит удар. На свою речь он употребил целый час. Между тем, если он впадал в полное равнодушие, мы думали, что он вот-вот испустит дух. Но тут он все начинал с новой энергией.
Основные пункты обвинения, или, скорее, тот главный пункт, я уже назвал: осуждение Христа.
Когда мне дали слово для защиты, я потребовал пригласить свидетелей, на чьи показания намерены опираться обвинители. Докладчик Сената поднялся и заявил, что да, по ходу процесса будут вызваны различные свидетели. Требовалось присутствие легионеров, исполнивших по моему приказу расправу над героем или Богом, о котором шла речь, родственников и так называемых учеников Бога — разумеется тех, кто еще жив. Однако ни один из таких свидетелей не появился, они, по-видимому, спрятались из страха, что их схватят и убьют. Одного из учеников, человека по имени Симон и по прозвищу Петр, кто долгое время даже находился под поручительством городских властей, к несчастью, уже распяли, поскольку тогда обвинение против меня еще не выдвинули и не знали, что этот человек через некоторое время может понадобиться в качестве свидетеля. Этого человека распяли головой вниз, так как его Господь и Бог был распят обычным образом, а именно — головой вверх, то он пожелал, чтобы его подвергли более суровому наказанию, чем его учителя и господина, — и просьбу удовлетворили; а то, что он обратил внимание на распятие того иудейского царя, является одним из немногих указаний, что этот факт действительно имел место. Поскольку, хотя очень многие и верили в этого Бога, высказывания его приверженцев сбивчивы и разрознены, и слишком походят на сказку, чтобы в них можно было верить. Распятый вниз головой ученик погребен на Ватиканском холме, а о втором ученике — он был римским гражданином и погиб от меча — ничего не известно; даже где находится могила этого второго ученика, никто не знает, что, впрочем, не имеет никакого значения, так как в случае выкапывания и исследования обоих трупов не ожидается никаких дополнительных сведений.