Пилигрим
Шрифт:
— Да, конечно. — Фуртвенглер снова вздохнул. — Все это я знаю. Но вы заходите слишком далеко. Когда Пилигрим заговорил, что он сказал вам? «Убейте меня». Мне бы он такого не сказал. И Менкену, и Блейлеру тоже. Он не сказал бы этого ни единому врачу в нашей клинике. Ни единому! Только вам. И все потому, что вы вечно притворяетесь союзником, чуть ли не сообщником пациентов!
— Я действительно их союзник. Для этого я здесь нахожусь. Мы все их союзники, Йозеф.
— Нет, мы вовсе не затем здесь находимся! Не для того, чтобы быть их союзниками или сообщниками. Друзьями —
— По-моему, мы решили не употреблять эти слова, — заметил Юнг. — Мы не говорим «сумасшедшие» и «умалишенные». Таков уговор.
— А я говорю «сумасшедшие» и «умалишенные», когда их вижу! И в данный момент я считаю, что сумасшедший — это вы. — Фуртвенглер встал. — Господи Боже мой! Он пробыл у нас всего два дня — и уже попытался покончить с собой!
— Такова его натура, — сказал Юнг. — Это совершенно очевидно.
— Опять вы за свое! Очевидно! Что вам может быть очевидно в случае с Пилигримом? Вы едва его знаете!
— Я принимаю то, что получаю, — сказал Юнг. — То, что они могутмне предложить. Он предложил разрезанные запястья. И дальше что?
— А дальше — оставьте его в покое! Я сам им займусь.
— Тогда зачем вы меня пригласили? И Арчи Менкена? Зачем вы попросили нас прийти?
Фуртвенглер хотел постучать себя по лбу и сказать: «Потому что я дурак».
— Сам не знаю, — сказал он вслух. — Возможно, во всем виновато мое старомодное воспитание. Я привык считать, что врач обязан интересоваться мнением других специалистов. Что ж, впредь буду умнее. Тем более что у нас с вами постоянно возникают стычки.
— Мне жаль, что вы так думаете.
— А как прикажете думать? Вы не оставили мне выбора, Карл Густав.
— И что же теперь будет?
— Я вынужден попросить вас более не контактировать с мистером Пилигримом.
С этими словами Фуртвенглер отвернулся, подошел к двери между двумя комнатами, задержался на мгновение и бросил через плечо:
— Всего хорошего.
— Всего хорошего, — шепотом произнес Юнг.
Услышав, как закрылась дверь, он повернулся к окну, сел и уставился на свои ладони. «У меня крестьянские руки, подумал он. — Крестьянские руки — и топорные методы работы».
Через минуту вернулся Кесслер и сказал ему, что мистера Пилигрима до завтра оставят в изоляторе.
— Он сильно поранился? — спросил Юнг.
— Не смертельно, хотя порезы довольно глубокие, если учесть, что он сделал их ложкой. За ним просто понаблюдают. Я только что встретил в коридоре доктора Фуртвенглера, и он сказал, что пойдет проведать его.
— Понятно.
— С вашего позволения, я немного приберусь в ванной комнате.
— Да, конечно.
Юнг остался в спальне Пилигрима, бесцельно шагая от кровати к комоду, от комода к столу, рассеянно проводя пальцем по их поверхности, словно проверяя, нет ли там пыли. Он задержался у комода, вытащил
Пилигрим был явно состоятельным человеком. И разборчивым: он предпочитал количеству качество. Люди, рожденные в мире, где утонченность и богатство идут рука об руку, считают, что иметь вещей больше, чем необходимо, вульгарно и почти неприлично. Сложенные рубашки, которые ощупывал Юнг, прослужат еще лет десять — пятнадцать, если только их хозяин не растолстеет. Воротнички, конечно, дело другое. И носовые платки, разумеется, не рассчитаны на столь долгий срок, равно как и носки. Простое и удобное нижнее белье можно было носить года три-четыре. А галстуки — те просто вечны.
Вечны. Почему ему в голову сегодня постоянно лезет это слово? Вечно. Вечность. На прошлой неделе такого не было. И вчера тоже. Именно сегодня… Вечно.
Ладно, Бог с ним…
Он снова глянул на женское лицо в серебряной рамке. Очевидно, фотография сделана лет двадцать — тридцать назад, до смены веков. Кого она оплакивала — умершего ребенка? Мужа? А может, себя?
Кесслер собрал разбросанную в ванной одежду Пилигрима, чтобы сдать ее в прачечную.
— Странно, — сказал он Юнгу, свалив кучу на кровать и принявшись разбирать ее, — одежда, которую снимают с себя самоубийцы, всегда почему-то кажется грязной. Я одевал его сегодня утром и знаю, что все было свежевыстиранным и выглаженным. Но хотя мои пальцы знают, что одежда чистая, все внутри меня инстинктивно встает на дыбы.
— Это называется «атавистическая реакция», Кесслер, — отозвался Юнг. — Точно так же любой ребенок, даже младенец, чувствует, что гадюка опасна. Однако мистер Пилигрим не покончил с собой. Он еще жив.
— Да, но… — Кесслер замялся. — Тот, кто неудачно пытался свести счеты с жизнью, попробует еще раз. Я знаю это по опыту. Да вы и сами знаете, доктор.
— К сожалению, вы правы. Мистер Пилигрим наверняка попробует снова.
Кесслер держал перед собой рубашку Пилигрима, расправив кремовые рукава во всю ширь. Крылья.
— А он не маленький.
— Да уж. Он гораздо выше меня. Дайте-ка мне посмотреть! Юнг протянул руку, и Кесслер отдал ему рубашку.
— Египетский хлопок, — сказал санитар. — Мягкий, как поцелуй ребенка.
Юнг поднес рубашку к носу.
— С позволения сказать, сэр, это довольно странно — нюхать чужую рубашку, — заметил Кесслер.
— Лимоны, — проговорил Юнг. — Она пахнет лимонами. И чем-то еще…
Он бросил рубашку Кесслеру. Тот тоже понюхал и сказал:
— Да, лимоны. У него такая туалетная вода. Он капнул на ладони и похлопал себя по щекам, когда я побрил его. Она в ванной, можете посмотреть.
Юнг нашел бутылочку на мраморной полке над раковиной. Круглая стеклянная пробка, на серой этикетке написано по-английски: «Пенхалигон, Лондон. Поставщики парфюмеров Его Величества короля Эдуарда VII. А внизу, еле заметными мелкими буковками, название: «Букет Бленхейма».