Пилигрим
Шрифт:
— Да
— Любопытно. Очевидно, у вас эксцентричные родители.
— Так звал меня Анджело.
— Понятно. Бетта…
_ Сокращенное от Элизабетты. Мое полное имя — Екатерина Элизабетта Франческа Герардини. Он звал меня Беттой, а я его — Джело.
— Джело… Очаровательно!
— Ему это шло.
— Джело — да. Но не Анджело. Хотя как-то раз я надел на него крылья…
Леонардо умолк.
Рассматривая художника, Бетта поразилась тому, как молодо он выглядит — широкоплечий, с точеными ногами всадника и атлетическим торсом. Распущенные волосы, казалось, были охвачены огнем. Рубашка намокла от пота. Она прилипла к нему, как прозрачное,
Бетта почувствовала невольное желание простить его. Что-то внутри, часть ее существа, вставало на его защиту. Казалось, еле слышный голос пытался пробиться сквозь крики большинства, которое орало: «Позор!» И лишь этот инакомыслящий умолял не осуждать. «Его сердце разбито, — думала она. — Мое тоже, хотя и по иной причине. Возможно, он по-своему любил моего брата. Судя по рисункам, он обожал Анджело так, как это свойственно только любовникам, без всякого страха. Каждая линия и каждый штрих изображают его таким, каким он был. Или же становился в присутствии Леонардо шлюхой… Хотя я никогда бы не подумала… Если это правда, Анджело по крайней мере был великолепной шлюхой, упивавшейся своей властью».
Так она примирилась с тем своим братом, которого не знала. С неизвестным ей Анджело, успевшим за то короткое время, что прошло после их первой встречи, когда Леонардо раздевал ее взглядом, и до своей гибели, стать фаворитом мастера. Во всяком случае, в этом была жизнь. В те праздные, измеряемые лишь биением сердца часы, когда Анджело пробуждался к жизни на странице альбома, или в те пьяные часы, когда он валялся без чувств, его улыбка на рисунках говорила сама за себя: «Я здесь только для тебя — кем бы ты ни был». Не только для Леонардо — для любого, кто наткнется на его образ. В этом смысле рисунки требовали от Леонардо недюжинной храбрости. Каждым росчерком пера или карандаша он отдавал возлюбленного первому встречному, которому придет охота взглянуть.
Она налила себе стакан вина, гадая, не заставит ли этот звук Леонардо обернуться.
В конце концов он заговорил.
— Анджело тоже любил мое вино. «Требьяно», «Мальвазию», «Коли Флорентини». Я как-то сводил его на экскурсию в винный погреб.
— У нас есть свой винный погреб.
— Он не говорил. По-моему, он не хотел, чтобы я знал, кто он такой. Он даже словом не обмолвился, что у него есть сестра-близняшка. Просто упоминал о братьях и сестрах. Заявлял, что его отец — тиран…
— Это правда.
— … и что его мать умерла.
— Она жива.
Леонардо рассмеялся.
— Правда и ложь! Он был просто чудо. У вас дома живет ручной гепард?
— Нет. У меня есть беспородная кошка Корнелия.
— Он говорил, у одной из его сестер есть гепард, названный Поппеей в честь жены Нерона. Это неправда?
— Абсолютное вранье. Корнелии два года, и она одноцветная.
— Без пятен?
— Без пятен.
Леонардо снова рассмеялся и покачал головой.
— Каким же изумительным он был лжецом! Как видно, он не соврал мне только в одном: его отец был тираном.
— Все отцы — тираны.
Леонардо удивленно обернулся.
— Пожалуй, вы правы.
Он опять отвернулся.
— Каждый ребенок должен платить за свою свободу.
— Если бы каждый ребенок был мальчиком, я бы с вами
— Вы ненавидите мужчин?
— Да.
— А я ненавижу женщин. Моя мать работала в трактире. Она бросила меня, когда мне исполнилось десять лет, отец повел меня повидаться с ней. Она попросила у отца денег, а на меня даже не взглянула.
Он внезапно начал открывать окна, одно за другим. Три окна. Четыре. Пять.
Бетта села в кресло с прохладным кожаным сиденьем. Грудь у нее зудела. Соски, раздраженные наклеенными звездами, ерзавшими при каждом движении, были охвачены жаром. Ей хотелось коснуться их, окунув пальцы во что-нибудь холодное, или же протереть носовым платком, смоченным в горной воде.
Огонь в камине догорел и погас. Бетта закрыла глаза. Из окон струился легчайший аромат ладана. Несмотря на то что его служки ушли, Бог по-прежнему был там, где-то на площади — со своей миской для сбора пищи, со своим кадилом, которым он тыкал в лица спящим: «Проснитесь! Проснитесь! Обратите внимание!» Хотя церковь его опустела, он был повсюду, и отголоски мессы еще звучали в воздухе. Ибо Я так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы насытить вас. Ядите плоть Его и пейте кровь Его…
Кое-кто из стариков и детей на площади к утру умрет от голода, несмотря на масленицу. Люди умирали каждый день. Бетта так часто видела это за последние несколько лет, что душа у нее очерствела от бессилия. Она снова открыла глаза, чтобы, не дай Бог, в памяти не всплыли лица покойных.
Тысяча хлебных корок, тысяча литров молока или вина, тысяча кадок сыра — ничтожная малость. Сделать ничего невозможно. Во время декабрьских бунтов, когда зернохранилища наконец открыли и опустошили, матери и дети погибали, затаптывая друг друга насмерть. А ливни не прекращались до сих пор — и пронизывающие ветра после ливней. Обезумевшие от страха, пожирающие падаль собаки; обезумевшие от страха, пожирающие падаль люди. Не боялась только Чума. Завтра, в последний день масленицы, состоится очередное сожжение идолов, а потом будет очередной Великий пост и очередная Пасха. Христос опять умрет, и ничего не изменится — разве что к худшему. Леонардо укрылся от чумы в Милане, где часами придумывал маски и костюмы для бала. Здесь, во Флоренции, его внимание сразу привлекли человеческая рука и умирающая собака.
Что ж, решила Бетта, он художник. Что ему остается делать? Жизнь — вот чему посвящено все его существование и творчество. Жизнь со всеми ее капризами и сюрпризами.
— Значит, вы ненавидите женщин. Только из-за матери?
— По-вашему, этого мало?
— Но вы же наверняка знали десятки, сотни других женщин. Сколько вам лет?
— Сорок пять. Если они чего-то стоят.
— Разумеется, стоят. Вам сорок пять лет — и вас уже считают величайшим художником нашего времени!
— Чушь!
— Чушь?
— Конечно! Подумайте сами, сколько нас — Филиппино Липпи, Боттичелли, Перуджо, Микеланджело — и все мы разные. Как можно измерить величие в таком скопище гениев? Это смешно. Я лично с такой оценкой не согласен. По-моему я неудачник.
— Да кто вам поверит? Дож Милана потратил целое состояние на ваши работы! Медичи…
— Это не величие, синьорина. Это слава. А слава — совсем другое дело.
— И… вы никогда не женитесь?
— Женюсь? Я? Нет, конечно. Что за бред вы несете! Будьте же благоразумны!