Пилигрим

Колесников Серж

Слушал я речь старейшины и внимал ей в сердце своем, и утихало горе мое, становясь глубокой печалью, рождавшей просветление душевное и ясность мысли, и верил каждому слову, как святой паломник верует, к камням Каабы прикасаясь - трепетно и истово. А Цви Бен Ари продолжал свои речи, прерываемые по временам мучением телесным, от которого дыхание его схватывалось и говорить не дозволяло, а он превозмогал боль и поучал меня далее:

– - Мертвых есть мертвое царство, живым же весь подлунный мир. Мертвые еды не едят и питья не востребуют, мертвых полагают в мастабе головою к Мекке святой, дабы пришествие пророка не застало их неготовыми восстать к воскресению. А нет мастаба, так и каменный круг в пыли изрядное место для мертвого, сказано ведь - по обстоятельствам почесть воздается, не по заповеданию, иная груда камней над прахом праведника святостью благоухает, паломников привлекая со всей окрестной земли, тогда как другой мраморный мавзолей лишь смердящий труп сохраняет, служа пристанищем летучим мышам да нечистым козодоям одним, ифритам из джинов обиталище предоставляя... Бессилие родичей построить мавзолей старейшине, находясь в изгнании, грехом не станет, ибо что возможно, то и достойно есть, и память родичей, в веках родом сохраняемая, от отца к сыну передаваемая, на пергаменте прилежно переписываемая, чтобы не утратились слова о деяниях предков в круговерти веков, есть мавзолей превыше мавзолея в Агре, от которого стены

есть и куполы есть, и минареты есть, и хаузы есть, а кто его строил и кто в нем положен, и что славного он соделал, того не ведомо никому, и имя его не больше, чем слова на стене вырезом вырезанные, которые сегодня еще ясно видны, а завтра временем источены и канули в лету, пылью рассыпавшись, навсегда. Наступает мой час и не долее, чем завтра до солнечного захода твоею обязанностью станет устройство моего последнего на этой земле пристанища, так устрой его, как полагается, но не в ущерб слабым твоим возможностям, дабы не стало устройство покоя мертвому насилием над потребностью живущих... И вот мое заповедание для смертного часа... Приняв мой последний вздох, проведи час в размышлении и молитве около меня, удалив прочих людей и женщин за пределы места скорби и сосредоточения на подобающее расстояние, разместив их в пределах досягаемых и по мере пустынного нашего состояния удобных и безопасных, созерцая внутренним взором случившееся в прошлом и предстоящее в будущем, имея же мыслью не только лежащее на поверхности, но также сокрытое в глубинах, не одни лишь ветви, но и корни в глубине земли, невидимые праздному взору и открывающие тайны свои лишь мудрости. Далее же, обычаям пустынного народа следуя, погреби меня до захода солнца того же самого дня пристойным порядком, как говорит о том свиток блаженного Иссы - простись с ними до конца дня, и на закате в сухом песке в одном фарланге от ограды селения твоего сотвори последний дом для них, пристойный размером, дабы не стеснять члены их в последнем местонахождении, достаточный глубиною, дабы предохранить тела неспособных защищаться, от хищников пустыни и человеков, злата и каменьев алчущих, и не клади ценного ничего с ними, не вводи в искушение слабых и маловерных, дабы не покусились они на крохи благосостояния бывшего и не тревожили их прах в угоду стяжания. Сопроводи же каждого одной чашею для воды да одним горшком для пищи, да одним ножом благородной бронзы, да поясом, да одеждою, подобающей званию и положению ушедшего, и не обдели этим ни визиря, ни воителя, ни купца, ни ребенка, ни женщины, ни раба, ибо это есть последнее, что ты можешь сделать для них, и вложи в правую руку каждого один медный обол, и не более, будь то величайший из живущих или женщина, и после всего покрой их лица плащом верблюжьей шерсти, а лица женщин скрой чадрою и платом нарядным, чтобы та жизнь не была им пугающей и мрачною, и насыпь поверх недвижного тела сначала песку желтого, сухого и просеянного, а как скроется лицо его, положи камни поверх - сначала камни малые, размером в голубиное яйцо, потом камни, размером в кулак юноши, не брившего бороду, потом камни в кулак мужчины-воина, потом камни, заполняющие собою след трехлетнего верблюда, ходящего с поклажей в караване не менее года, и потом соделай холм, называемый иными мастаб, а иными - мазар, покрыв его изрядными камнями, ограждающими от зверя, человека и ифрита, во имя жизни вечной по воле властелина властелинов и царя царей, да будет так во веки веков!

И безмолвно склонилась моя голова, отчасти от нерушимой мудрости слов, произнесенных старейшиной, что основаны на мудрости веков и традициях предков. Коснулся я рукою руки умирающего жестом успокоения и прощания и обещания волю его исполнить так, как заповедано, и молчаливой нерушимой клятвой поклялся в том. Цви Бен Ари лежал на каменном одре, ведь не было у нас ничего иного, и собравшись с силами, потребовал меня преклонить к нему ухо мое, чтобы остались в тайне его следующие слова.

– Всему есть определенная пора, как говорят священные книги исповедующих покорность, то же сказано и ессеями, округу Кумранскую населяющими, ту же самую мудрость знают и колена иудейские, у которых заповедано - время есть камни собирать и время есть камни разбрасывать, и нам с тобой настала пора забыть, сколько тебе исполнилось лет и знал ли ты женщину иначе, нежели вкусом ее молока... Ибо настало время обрести мудрость тебе, мудрость не по годам, а по званию твоему, и возложить на себя бремя отвечать не за свои шалости и проказы, возрасту твоему присущие, а за жизнь, смерть и благополучие родичей твоих, за хлеб на их столе, за огонь в их очагах, за воду, утоляющую жажду их и питающую жизнь их, и если время твое наступило сейчас, не дело сказать - не время тому быть, ибо свершилось предназначенное и отвести его или изменить не в слабых силах человеческих. Открой же слух свой, дабы смог я передать тебе вместе со знанием своим еще и груз свой, напряги волю свою, чтобы не потерять лицо свое перед тяготами и опасностями грядущими, и коли настало время мне покинуть земную юдоль, то тебе пришло время взвалить ношу старца на юные плечи и нести ее, покуда хватит сил и покуда благоволение всевышнего на тебя ляжет. Открой же слух и внимай...
– Цви Бен Ари вздохнул как бы последним вздохом, ненадолго умолкнув для сбирания немногих оставшихся при нем сил, и продолжал: - Положение твое и людей твоих страшное и опасное, и впереди испытания невыносимые, но знай, что грех уныния в безысходности превыше прочих грехов и на одной ступени с предательством родичей состоит. Ибо в ущелье каменном с отвесными стенами есть и вход и выход, и пока сердце твое не остановилось, пронзенное стрелою недруга или муками истощения голодом или жаждою, остается тебе возможность переменить положение твое, даже если тебе оно кажется судьбою твоею. Сейчас ты слаб, и обременен малыми детьми и старцами немощными, да еще и женщины стали обузой твоей, хотя они тебе и не матери, и не жены, и не сестры, и не дочери, и сил у тебя так мало, что никто не считает тебя опасным, и если и хотят истребить, то лишь ради успокоения славолюбия своего, и в том твоя сила сейчас и преимущество перед прочим народом. Знай же, что еще несколько дней никто не станет искать тебя, покуда родичи твои, ушедшие в набег, не найдут либо добычи, либо погибели своей, и пока самонадеянным соплеменникам, извести наш род замыслившим, не потребуется некая причина выйти по следам нашим для решения участи нашей. А потому знай - то, что есть у тебя в становище сейчас, это лишь ничтожная часть того, что у тебя есть в начале пути твоего, но лишь доблесть твоя, сила твоя, разум твой и упорство твое дадут тебе обрести все богатство, которое я передаю тебе на смертном одре, чтобы ты употребил их для возрождения рода... Как хороший торговец прячет свои богатства и кажется нищим, не искушая разбойников легкой добычей, так и я, по завету старейших моих, во дни благополучия нашего, от каждого проданного барана откладывал десятину цены его, и от каждой меры фиников прибирал десятину цены, и от каждого калыма полученного десятину брал, и от всякой сделки десятину, и все в надежном месте укрывал, памятуя притчу пустынных арабов о том, что судьба наша кобылице норовистой подобна, и сегодня ты в седле, а завтра седло на тебе, и все это лежит и ждет тебя и твоего разумного употребления, и поклянись мне кровью своею исполнить предназначенное.

Я же, не имея в те поры никакого иного оружия, вынул малый кинжал свой из сапожных ножен, где обыкновенно держал, да и сейчас держу, малое и нужное, вынул и разрезал правую свою ладонь, и кровь моя тягучими каплями падала в песок перед

глазами старейшины, и сказал я страшную клятву, слов которой называть здесь не можно, в которой дал обещание исполнить великое предназначение свое, покуда кровь есть в моем сердце, и призвал в свидетели духов своих умерших родичей, положив зароком благополучие свое и счастие будущих родичей своих.

– Не далее, чем в одном фарланге отсюда, если оборотиться лицом к восходу солнечному, есть такое же место каменное, издали похожее на караван верблюжий, с товарами идущий, однако дороги там нет и никогда не было, и караван этот вовсе не караван, а каменья изумительным способом в незапамятные времена истуканные, и люди говорят, что вовсе не человеческой рукою работа сия поделана, а чья она - ифрита ли злокозненного мастерство или же по велению всевышнего стихией изваянная, знать того не дано нам, а может, и никому на этом свете, одному лишь владыке правоверных, да будет имя его вечно-вековечно. Так ты, обряд погребения моего совершив, вели всем людям своим лагерь свернуть и имущество упаковать как бы для длинного перехода, но когда все будет исполнено, возьми с собой лишь необходимую малую часть того, остальное же брось здесь, если потребуется и твое предприятие успехом завершится, тогда, буде в том необходимость, пойдешь назад ты той же дорогой и все оставленное возьмешь, а если судьбе станет угодно погубить тебя, не стоит обременять слабые силы свои излишним скарбом, поскольку в вышнем мире не пьют и не едят из мирской посуды, и верблюжьим пологом не покрываются. И так пойдешь ты на самый восход, заметив направление ранним утром, и к концу пути своего увидишь каменное место, как я тебе указал, и обретешь имение, если всевышнему будет угодно сие. Распорядись же имуществом так, как поклялся мне, и пребудет с тобою милость предков наших, чья память попрана без вины а потомки рассеяны и истребляемы злобой нечеловеческой. И знай, что поклажа укрыта в ноше третьего каменного верблюда, и со вниманием отнесись к ней, ведь говорит опыт мой и человеческой природы знание, что не исчерпаны испытания, отпущенные моему народу, и путь, лежащий перед тобой, больше пути, пройденного до тебя... И найди...
– и вдруг хрипло заклокотало в горле доблестного старца, и дух его покинул нас и ушел на небеса, где всевышний открыл двери сада своего для него и гурии, прекрасней которых представить себе нельзя, запели, встречая мудрого и достойного, и сел он одесную небесного царя... Я же остался на земле, связанный страшной клятвою и обремененный тяжкой ношею...

– Не остановить ли нам с тобою, о достойный старец, исходящий мудростью странник, мудростью древней, как мир, и загадочный, как только может быть загадочна человеческая душа, поток моего слабого красноречия, и разделить скромную трапезу, которую мои прислужники уже завершают приготовлять?

И мы оставили пищу для ума до иных времен и перешли к насыщению бренных телесных оболочек наших изысканным искусством приготовления напитков и яств, на которое только оказался способным мой умелый рабского состояния повар.

6

Повинуясь моему приказательному жесту, слуги из вольных и рабы, обыкновенно сопровождающие меня в странствии, загодя заготовленными гибкими тамарисковыми ветками и пальмовыми листьями, имевшими вид как бы опахал, коими синдийского раджу принято овевать посредством употребления многих юных невольников, очистили место, пригодное для трапезы, подобающее расположением, удобное выровненной поверхностью и хорошо освещенное, однако же находящееся в удалении от прямых лучей знойного солнца пустыни. Справа от меня, восседающего во главе дастархана по праву гостеприимного хозяина, находились воды хауза, от которых по временам ветерок доносил волны свежести и прохлады, слева наше скромное пристанище укрывали стволы финиковых пальм, посаженных радивыми насельниками этого благословенного оазиса.

Все пространство, предназначенное для нас, было покрыто вначале кошмою верблюжьей шерсти, как для выравнивания неровностей почвы, так и для отпугивания скорпионов, каракуртов и прочей досаждающей человеку и его животным нечисти, происходящей из пустыни и злобности весьма великой безотносительно к действительным размерам упомянутых гадов, особливо же зловредными среди прочих являлись черные каракурты, способные одним укусом ввергнуть человека в пучину смерти, впрочем, для верблюдов сия тварь еще более опасна, ибо от единого укуса, причиняемого обыкновенно в мягкие и чувствительные верблюжьи губы при поедании скудного его пропитания, погибель наступает неминучая и мучительная, тогда как человек иной раз способен пережить яд и отраву, хотя здоровье его телесное и душевное самым пагубным образом разрушенным останется.

Поверх же кошмы, которая для ядовитых гадов непреодолимой преградою является то ли из-за запаха, то ли из-за приписываемых верблюду пустынными жителями магических качеств оберега и талисмана, к какому предмету я, впрочем, весьма мало доверия испытываю, настелили для нас ковровый настил, причем брали для этого ковры исключительно хорасанские, а отнюдь не туркменские, подобающие лишь на женской половине применяться, а не для беседы мудрых и уважаемых людей. На ковры положили некоторое число простеганных шелком бухарских подушек со шнурами, сообразно числу и званию пиршествующих, набитых не склонной слеживаться и сбиваться в безобразные комки хлопчатой ватой, а конским и верблюжьим волосом, отчего они не теряют форму долгое время и несут удобство и отдохновение всякому человеку, их употребляющему. Середину нашего дастархана устлали тяжелой камчатной скатертью, обозначив оною место для пищи, поставили у каждого ложа означенное число чаш, наполненных чистой лимонной водою с розовыми лепестками, для омовения перстов, а на самой скатерти расположили изрядное количество фруктов: египетские лимоны в мужской кулак соседствовали там с источающими сладкую слезу каирскими финиками, а султанийские апельсины ярче предзакатного солнца перемежались турецкою айвою, которая, будучи разрезанной и согретой с малой толикой тростникового сахара, издает волшебное благоухание, отчего Мирвани называет ее не иначе, как плодом, чьи семена покинули райские кущи на небесах по прихоти неистовых порывов ветра и опустились на грешную землю, явив собственным своим существованием воплощение непревзойденной изысканности и красоты. Гранаты рубиновые и гранаты розовые, чьи разверстые чрева переполняли крупные один к одному зерна, сирийские яблоки красные и сирийские яблоки желтые, персики из Омана, огурцы из Египта с медом и душистый шиповник, и душистые травы из разных мест - все было готово к началу нашей трапезы, роскошной в пустыне и жалкой по сравнению с той, которой были достойны мои собеседники, и которой я мог бы умилостивить их, если бы пребывал в своем имении, а не в тяготах странствия за неведомо где скрывающейся целью моего путешествия.

Широким гостеприимным жестом указал я моим гостям их место и опустился на ковер не ранее, чем они заняли предназначенные им ковры и подушки. Я предложил им отведать того и этого, заметив, что не стоит насыщаться недостойными именоваться пищей фруктами и зеленью перед едой, а лишь скрасить тем самым ожидание главных блюд предстоящей нам трапезы. Странник же и спутники его поблагодарили меня за приглашение, учтиво склонив головы свои и прижав руки к сердцу, чем я был весьма и почти что до слез растроган, ибо столь редко в наше жестокосердное и торопливое время изъявление обыкновенных чувств приятия и взаимовежливости. Между тем, в походном нашем очаге продолжались приготовления разных кушаний, о которых я упомяну в свое время, а вскорости они стали прибывать к дастархану в установленной для каждого очередности и в соответствующем сопровождении.