Пилот МИГа - последний полет лейтенанта Беленко
Шрифт:
— Я не могу лгать.
Маленков нахмурился.
— Теперь вы и меня вынуждаете на крайние меры. К сожалению, вам придется пройти психиатрический осмотр.
Маленков мог бы пригласить для осмотра местного гражданского или военного психиатра, но он повез Беленко в Институт психиатрии в Ставрополь. Там у него был друг, известный психиатр, имени которого Виктор не запомнил. Когда они приехали, Маленков сказал Беленко: „Все, что от вас требуется — это сохранять спокойствие и говорить правду”.
Сначала Маленков вошел в кабинет один. Минут через двадцать вызвали Беленко. Маленкова в кабинете уже не было.
— Расскажите, почему вы к нам попали? — попросил врач.
Виктор подробно передал свой разговор с генералом.
— Значит,
Он начал расспрашивать Беленко о его жизни, начинал с раннего детства. Их беседа длилась с небольшим перерывом почти три часа. Ни по поведению, ни по репликам Беленко не мог определить реакции врача на свои ответы.
— Итак, лейтенант, чего вы добиваетесь?
— Я хочу летать. На истребителе. Хочу расти профессионально. И не хочу жить в обстановке лжи и лицемерия.
— Нормальное стремление. Ну, пока все. Можете идти.
Проводив Беленко до двери, врач крепко пожал ему руку и тихо сказал: „Счастливо, лейтенант. И не беспокойтесь, все обойдется”.
Вскоре Беленко убедился в искренности его слов. К Виктору зашел товарищ по армавирскому училищу, приехавший на базу в составе специальной комиссии. Из-за проблем со слухом ему пришлось бросить летать, и теперь он работал в отделе кадров при штабе войск ПВО. Он поздравил Беленко. Виктор не понял с чем. „Разве тебе еще не сказали? Ты получил назначение в эскадрилью МИГов-25, которая дислоцируется на Дальнем Востоке. Генерал дал тебе потрясающую рекомендацию. Ты, верно, все четыре года только и делал, что лизал ему зад”.
Беленко не спросил, упоминается ли в его бумагах визит к психиатру. Наверное, нет. Одно было очевидным — Маленков, один или со ставропольским врачом, убедили Голодникова, что лучше исполнить просьбу Беленко и отослать его подальше, чем устраивать комедию с „невменяемостью” лейтенанта.
Беленко был рад назначению, но чувствовал, что пятно останется — ему этого не забудут и не простят. А по полку тем временем уже пополз слух о том, что Виктор попал на учет в психбольницу. Кротков и несколько других инструкторов продолжали относиться к нему по-дружески, остальные — сторонились, боялись, что их увидят рядом.
Это как в „Зове предков", когда вся стая нападает на раненую собаку из своей же упряжки и добивает ее. И со всеми был в дружеских отношениях, каждого считал человеком. Теперь они напоминают мне волчью стаю. Система сделала их такими. Мне даже нечего сказать в свою защиту. Если бы не Маленков, я бы на самом деле оказался в сумасшедшем доме.
Если раньше он старался гнать от себя подобные мысли, что-то удерживало его от выводов, которые могли бы привести к непоправимым последствиям, то теперь все прорвалось наружу, и он больше не мог себя контролировать.
Вскоре семья Беленко переехала в Чугуевку. Первую неделю Людмила проплакала. По сравнению с этой деревней, стоящей в глухом лесу недалеко от границы с Кореей и Китаем, даже Сальск казался раем. Улицы в Чугуевке не были асфальтированы и освещены, непокрашенные сборные бараки производили удручающее впечатление. Уборные были во дворе, над открытыми помойками тучами роились мухи и вонь стояла как в жару на мусорных свалках. В магазинах Чугуевки нельзя было достать ни мяса, ни сосисок, ни овощей. Фрукты и овощи покупали, главным образом, на базаре, который был открыт только по воскресеньям.
Местные жители, среди которых было немало сосланных украинцев, работали на лесопильном и химическом заводах или в соседнем колхозе. Территория химического завода была огорожена проволокой под током высокого напряжения. Каждое утро туда тянулась колонна бритоголовых зэков, в сопровождении вооруженных автоматами конвоиров и охранных собак. Их серые лица и пустые глаза, рваная одежда и обувь — это Беленко уже видел однажды, в Рубцовске, двадцать
Через несколько дней после приезда Беленко попал на закрытое собрание летного состава. Там он не услышал ничего нового: пьянство и воровство авиационно-го спирта были и здесь постоянным явлением. Солдаты отказывались есть еду, которую им давали в столовой, затевали драки, сбегали со службы на несколько дней, писали домой об ужасных условиях. Письма, конечно, попадали а руки органов, но командиров волновало не это. „В любой день может быть инспекция, которая выявит нашу полную неподготовленность к боевым действиям, — говорил подполковник Шевцов. — Каждый из нас несет ответственность за то, что происходит в полку. Солдатам он советовал разъяснять, что трудности временные и в будущем все наладится.
Положение в полку не отличалось от других мест. Развал дисциплины, аморальное поведение личного состава, и в результате полный хаос царили во всех частях Дальневосточного военного округа.
В Чугуевке три эскадрильи МИГов-17 были недавно заменены эскадрильями МИГов-25 (36 боевых машин и несколько моделей с двойным управлением для учебных полетов). МИГ-25, как более сложная машина, требовал в четыре-пять раз больше обслуживающего персонала — инженеров, механиков, специалистов по электронике и бортовому вооружению, чем МИГ-17. В течение двух месяцев, предшествующих приезду Беленко, число солдат, офицеров и специалистов в Чугуевке возросло в четыре раза, а люди все продолжали прибывать. К их приезду не были подготовлены ни квартиры, ни столовые. Семье Виктора еще повезло — они делили двухкомнатную квартиру только с одной семьей: в соседней комнате жил бортинженер с женой и двумя детьми. В других квартирах жило по три-четыре семьи и там то и дело возникали скандалы. Людмила устроилась работать медсестрой в поликлинике, и это также было удачей.
Все офицеры по очереди должны были нести суточное дежурство, патрулировать казармы, столовые и следить за дисциплиной. То, что Беленко увидел в свое первое дежурство, поразило его. В казармах, рассчитанных на сорок человек, размешалось 180–200 солдат. Койки стояли вплотную, и теснота была такая, что нельзя было сделать движение, чтобы не задеть кого-нибудь. В каждой казарме было только два умывальника. Нижнее белье меняли раз в неделю и раз в десять дней солдат возили в баню.
Перегруженность столовых исключала возможность размещения всех солдат. Пока ела одна группа в сорок человек, другие сорок стояли позади них в ожидании места и посуды. На завтрак каждый солдат получал 150 г хлеба, 10 г масла, 20 г сахара и чай. Обед состоял из жидкого супа, каши с одним или двумя кусочками сала и кружки киселя. Ужин был таким же, как завтрак. Единственным развлечением как солдат, так и офицеров был телевизор — больше на базе нечего было делать и некуда было пойти. Зато спирт был доступен в неограниченных количествах. Для семнадцатиминутного полета без перезаправки горючим МИГу-25 требовалось 14 тонн реактивного топлива, а для тормозной и электронной систем — полтонны спирта. МИГ даже прозвали „летающим рестораном”. Офицеры и начальство с соседних баз под любым предлогом старались попасть в Чугуевку, чтобы поживиться спиртом.
Как-то Беленко послали на центральную тренировочную базу под Москвой, где он провел несколько недель. Когда он вернулся, Чугуевку лихорадило: в результате эпидемии дизентерии почти половина личного состава вышла из строя, два солдата покончили с собой, более двадцати — дезертировало. Солдаты были на грани открытого неподчинения. Из-за нехватки горючего прекратились полеты. Именно в это время американские разведывательные самолеты SR-71 подлетали почти вплотную к границе и фотографировали территорию вглубь на сотни километров с помощью специальных кинокамер с угловым объективом. Они дразнили МИГи — то преследуя их, то преграждая им путь, то поднимаясь на высоту, недосягаемую для советских самолетов, и мгновенно исчезая, развив скорость, с которой МИГи не могли соперничать.