Пинбол
Шрифт:
Он оставил свой джип на стоянке и прошелся вокруг отеля, с изумлением рассматривая викторианские излишества: пряничные террасы, балконы и веранды, громоздящиеся друг на друга, крытые гонтом крыши и башенки, величественный вход.
Пройдя через зимний сад и поглазев на Коронный зал, где пировали арабские сановники, он пересек Исторический зал, скользя глазами по фотографиям, изображающим отель в его различных трансформациях на протяжении столетия.
В аркаде он остановился у открытой витрины грампластинок с большим выбором
— Могу я отнести это на мой гостиничный счет? — спросила она с едва заметным иностранным акцентом.
— Не сомневаюсь в этом, мадам, — ответил Остен, принимая ношу. Он поймал взгляд ее светло-серых прозрачных глаз, потом взглянул на пластинки: сплошь американский рок, около двух дюжин, в том числе три экземпляра последнего альбома Годдара.
— У вас их три, — сказал он.
— Я знаю, — отозвалась она, не сводя с него глаз. — Разве нельзя? — И она мило улыбнулась.
— Но ведь они одинаковые.
— Я, должно быть, его лучший покупатель, — она показала на абстрактный рисунок рок-певца на обложке. — Я покупаю его записи для всех моих друзей.
— Вот счастливчики, — улыбнулся Остен. — Но почему только Годдар? Я хочу сказать, что есть и другие звезды.
Она задумалась.
— Таких, как он, нет. Первый раз я услышала его при очень необычных обстоятельствах. Это было во время войны в Ливане, по радио миротворцев из Объединенных наций. И я была очарована, даже ничего не зная о нем.
— Никто о нем ничего не знает, — сказал Остен. — Говорят, он сумасшедший, или калека, или…
— Но, видите ли, я открыла его сама, я ведь даже не знала, что он звезда. Его музыка словно что-то распутала во мне, приведя в порядок чувства и наделив чувствами то, в чем не было ничего, кроме порядка. — Говоря это, она пристально смотрела на него. — Мне было совершенно безразлично, что это за человек и как он выглядит. Мне и сейчас безразлично. Трудно объяснить, что я имею в виду. — Она взяла у Остена одну из пластинок и, глядя на безликое изображение Годдара, сказала: — Он подлинен, потому что пробуждает подлинные чувства. Это величайший дар, который способен передать тебе музыкант, — и только великий музыкант на это способен.
И вновь Остен поймал на себе ее взгляд.
— А какая музыка нравится вам?
— Я тоже его люблю, — помедлив, ответил Остен. — И я, как и вы, открыл его сам. В Нью-Йорке я слушал по радио его первую запись. Теперь я знаю все, что он сделал. — Они по-прежнему смотрели друг на друга, и, чтобы удержать ее взгляд, он решил рискнуть: — Я и сам немного
— Правда? Что же вы играете?
— Кое-что из репертуара Годдара, и у меня получается! — Он рассмеялся.
— Вы и поете? — спросила она.
— Немного. — Он уже собрался рассказать ей о дефектах горла, явившихся следствием хирургического вмешательства, — историю, которую рассказывал другим уже годы, — но в последний момент решил промолчать.
Она огляделась по сторонам:
— У вас есть и другие покупатели. Не хочу вас задерживать.
— Я не работаю здесь, — виновато улыбнулся Остен. — Так что это я вас задерживаю.
— О, прошу прощения! Я не хотела… — Она потянулась за пластинками, но Остен, засмеявшись, не выпустил их из рук. — Можно мне хотя бы помочь вам донести их?
— Очень любезно с вашей стороны, — улыбнулась она и протянула руку: — Меня зовут Лейла Салем.
Он пожал ее руку, узкую и прохладную, и в голове его мелькнула мысль, что он впервые касается ее.
— Я — Джеймс Остен. У вас легкий акцент — откуда вы?
— Я родилась в Ливане. Мои родители — сирийцы, — ответила женщина.
— С такими светлыми глазами и белой кожей вас ни за что не примешь за арабку.
— Может быть. — Она помедлила. — Зато моего мужа вы не спутаете ни с кем. Он выглядит как настоящий араб.
Он смутился, а затем почувствовал себя обманутым. В мыслях он уже избавил ее от другого мужчины.
— Вашего мужа?
— Мой муж — посол Ливана в Мексике. В Сан-Диего мы проездом, — объяснила она.
Они молча смотрели друг на друга, и она видела, как смятение на его лице сменяется смирением.
— А вы, вы женаты, мистер Остен?
Он помотал головой.
— Вы профессиональный музыкант? — вежливо спросила женщина, словно пытаясь отвлечь его от ненужных мыслей.
— Во мне вообще нет ничего профессионального, — вздохнул Остен. — Я студент Калифорнийского университета в Девисе.
— Изучаете музыку?
— Литературу. Музыка — просто хобби.
— Я изучала историю искусств, сначала в Ливане, потом в Мадриде. — Она вновь помолчала. — Ахмед, мой муж, экономист. — Он опустил голову. — О чем вы думаете? — спросила она, и голос ее прозвучал почти заговорщицки.
Не поднимая головы, он пробормотал:
— О вас. Я хочу увидеть вас снова.
Она приблизилась так, что бедро ее уперлось в кипу пластинок, которую держал Остен. Недолго поколебавшись, она сказала:
— Завтра мы с мужем на две недели отвезем детей в Розарито-бич, местечко неподалеку от Тихуаны. Затем вернемся в Мехико. — Она запнулась. — Пока мы будем в Розарито, Ахмеда осмотрят врачи в клинике под названием Реджувен-центр.
— Я слышал о них. Они получили разрешение провести медицинские исследования с геровиталом в Калифорнийском университете — инъекции из эмбрионов и новорожденных животных, от которых ожидали омолаживающего эффекта.