Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)

Хазан Владимир

Издевательский сарказм местечкового эскулапа заключал, однако же, удивительно точную формулу рутенберговской эволюции от наивной, хотя и горячей веры в утопию бесклассового и безнационального «человечьего общежитья» к осознанию простой, но на самом деле великой мысли о том, что «нация обязана существовать».

Осознание этого элементарного факта замечательно емко было выражено литературоведом Ш. Маркишем – не по отношению, правда, к Рутенбергу, а по отношению к писателю В. Гроссману. Ш. Маркиш, который много сил положил на изучение еврейского компонента в русском литературном дискурсе, анализируя творческий дебют этого талантливого русско-еврейско-го писателя – рассказ «В городе Бердичеве» и законно говоря о том, что в нем нет ничего собственно еврейского, пишет в то же время о спокойствии взгляда писателя и о незнании им стыда за свое происхождение (Маркиш 1996: 36). Именно эти качества тайно маркируют нееврейский фактически текст еврейским

присутствием. Сионизм Рутенберга начался с элементарного исчезновения стыда за то, что он родился евреем.

Была еще одна сторона этой проблемы – семейный союз с женщиной, ради соединения с которой он когда-то решил отказаться от своего еврейского происхождения. По всему видно, что Ольга Николаевна была верным другом в делах, хорошей матерью, но вряд ли могла в полной мере оценить характер жертвы, на которую пошел Рутенберг. Когда внешним фоном их семейной жизни была его революционная деятельность в России, этой проблемы как бы не существовало, но стоило Рутенбергу перейти в новый национально-психологический статус и осознать себя евреем, обнаружились трения, которые раньше никогда себя не проявляли. И чем глубже погружался он в свои еврейские дела, тем очевидней становилась их семейная несовместимость.

Наверное, кроме этой, имелись и другие причины назревавшего супружеского кризиса. Дети, которым требовалось отцовское внимание, фактически отсутствовавшее за постоянным недосугом деятельного революционного активиста; безденежье, которое в особенности стало ощутимо, когда Рутенберг поселился в Италии и не мог обеспечивать семью и когда основные материальные заботы легли исключительно на Ольгу Николаевну, да и просто физическое отсутствие мужа, мужчины в доме – все это и многое другое не могло естественным образом не повлиять на их отношения. К сожалению, жизнь Ольги Николаевны с детьми с тех пор, как Рутенберг стал политическим эмигрантом, плохо представлена в RA. С определенностью можно сказать, что она подолгу жила в это время в Париже и была в курсе его дел. В фонде Савинкова в ГА РФ сохранилось ее письмо Борису Викторовичу из Парижа (к сожалению, без обозначения года), в котором она писала:

3 августа

Дорогой Борис Викторович,

К<аж ни тяжело напоминать Вам о деньгах, но ничего не поделаешь. Мне так страшно нужны сейчас деньги, что я Вас очень, очень прошу прислать мне остаток долга Вашего. По моему счету остался 332 fr., т<аж к<аж Вы мне были должны 200 руб., а в прошлом году отдали 200 fr.

Желаю Вам всего хорошего.

Будьте здоровы.

Жду Вашего ответа очень.

Ольга Рутенберг

Адрес мой 42, rue de Chatenaye

Fontenaye aux Roses Mme Routenberg

pres Paris ³

По всей видимости, в 1908 г. у нее родился от Рутенберга последний ребенок – дочь Валя. Однако спасти расползавшиеся по швам семейные отношения уже ничто не могло. О том, что оказалось для супругов последней каплей, переполнившей чашу назревавшего разрыва, мы в точности не знаем, но решение о разводе, по крайней мере с его стороны, было, как все, что касалось принимаемых Рутенбергом решений, твердым и бесповоротным. В канун нового, 1912-го года, 30 декабря, Рутенберг пишет жене письмо из Милана, в котором решительно объявляет о том, что их семейная жизнь подошла к финальной черте. В письме есть глухой намек на супружескую измену и даже упоминание о «расовой неприязни» ⁴.

Milano 30/12/<1>911

Дорогой друг. Буду рад, если между нами хоть теперь установятся ясные, простые отношения, без ненужных подозрений, с доверием и уважением, которые каждый из нас заслуживает.

Тяжелая жизненная школа не могла не научить тебя относиться спокойно и серьезно к серьезному в жизни. Отбрось «политику». Подумай над тем, что писал и пишу тебе. Стоит того.

Не я к тебе, а ты ко мне относишься враждебно, хоть и бессознательно, может быть; это злоба за незаслуженную тяжелую долю, доставшуюся тебе благодаря мне, злоба органически существующая, понятная, проявившаяся в слишком ощутительной форме, к сожалению, затуманенная подсказанной тебе (?) расовой неприязнью.

Не мне конечно, допускающему возможность насилия в жизни, допустившему самое страшное из насилий, жаловаться на тебя. И не жалуюсь. Но ты не можешь не понимать, не чувствовать, что после проделанной тобою надо мной операцией <sic> между нами легла пропасть. Что хорошими, какими бы то ни было, мужем и женой мы быть не можем. Ты очень хорошая женщина, но я тебя не люблю. Ты мать моих детей; у нас поэтому огромные личной важности и ответственности интересы; но человек ты мне стала чужой; душевно к тебе не подойду, не доверюсь; не могу. Никаких обязанностей к тебе как жене не имею. И если бы встретил женщину,

которая могла бы стать мне близким человеком, товарищем, несомненно, женился бы. И прятаться этим <sic> мне нет оснований. Несчастие мое в том, что такой женщины у меня нет, а искать не умею. И на этом, может быть, погибну. Ибо жить один не могу – ни физиологически, ни душевно.

Теперь ты понимаешь, что в том, что писал тебе, не было «политики». Писал, думая, и теперь думаю, что у тебя есть близкий душевно человек, который дает тебе жизнь много счастливее, чем я, жизнь, для которой ты и поехала в Петербург. Со мной в будущем у тебя никакой личной жизни быть не может; никаких обязательств ко мне как к мужу у тебя быть не может. Зачем же себя мучить?

С судом так называемого общества в данном случае считаться не приходится, да тебя-то никто и не осудит. А дети, если из них вырастут люди, а не выродки, осудить не смогут ни тебя, ни меня в соответственном случае. Лишь бы мы сумели стать добрыми друзьями, столковаться и сделать для них все, что можем и что обязаны по отношению к ним сделать. Сейчас воздерживаюсь говорить об этом за недостатком самых необходимых элементарных материальных средств.

Завтра здесь канун нового года. Для меня эти фиктивные моменты потому уже не фикция, что множество людей на них останавливается, чтобы перевести дух, яснее заглядывать, куда и как идти дальше, что делать. И я, хотя и буду один в это время на своем Ciro Menotti, тоже буду «желать»; для себя, для детей моих, для тебя и для всей людской лавины, с которой волей-неволей связан. Тебе от души пожелаю покоя и здоровья, личного счастья, несомненно заслуженного тобой и необходимого тебе, уважения и радости от детей. Обними их за меня.

Петр

Спасибо за подробное письмо о детях. Жду обещанные фотографии.

Формально расставшись с Ольгой Николаевной, Рутенберг никогда не порывал связи с семьей и даже после переселения в Палестину материально заботился о детях. Из его письма Савинкову от 15 июня 1913 г. мы узнаем, что Ольга Николаевна должна была приехать с детьми к нему в Италию, но «заболела чахоткой. Ее отправили экстренно на Кавказ» ⁵.

Разрыв с семьей усугубил переживаемый Рутенбергом национальный кризис: он решил вернуться в еврейство. Не беремся в точности сказать, как это происходило, но полагаем, что приводимая некоторыми историками версия о его обрядовом наказании, которое, по Галахе, должен был пройти ушедший от иудейской веры, а затем вернувшийся в нее еврей, в особенности при отсутствии соответствующих документальных доказательств, выглядит в рутенберговском случае не более чем досужий вымысел. Так, А. Черняк пишет, что после эмиграции из России в Италию Рутенберг

вернулся к еврейству, потребовав суда над собой и получив положенные по Галахе 39 ударов плетью у входа в синагогу, после чего был принят снова в общину (Черняк 1994: 210).

Судя по всему, возвращение «заблудшего» в лоно иудаизма происходило в сугубо «светской» форме. 7 января 1913 г. Гутенберг писал Савинкову:

У тебя много знакомых русских адвокатов. Был бы благодарен, если б ты мог узнать у кого-ниб<удь> из них, что я должен сделать, чтоб расправославиться и быть по-прежнему записанным в документах евреем. Принимая, конечно, во внимание мое специальное юридическое положение в России ⁶.

Савинков, по-видимому, какой-то адрес сообщил, потому что в следующем письме (от 9 января 1913 г.) Рутенберг благодарил его и обращался со следующей просьбой:

Большое спасибо за указанный адрес. Не знаешь ли еще, как его имя-отчество. А то неловко. Я с ним знаком был когда-то ⁷.

Не возьмемся утверждать с абсолютной уверенностью, но очень похоже, что адвокатом, занимавшимся «расправославле-нием» Рутенберга, оказался О.О. Грузенберг, который пишет в своих неопубликованных воспоминаниях:

<…> проводя лето близ Венеции на острове Лидо, где никого из русских не видал, меня вызвали по телефону.

«Говорит Р<утенберг>, из курлисте узнал, что Вы в Италии. Мне необходимо Вас видеть. Назначьте время».

Через два дня ко мне явился Р<утенберг> в сопровождении д-ра Г., дотоле мне незнакомого.

Р<утенберг> мало изменился: тот же холодно-сосредоточенный взгляд, та же энергия в движениях.

Р<утенберг> заявил, что переживает тяжелый душевный кризис; совершенно разочаровался в революционной деятельности, вспомнил, что он – еврей, и хочет всецело отдаться служению своему народу. Не могу ли я познакомить его с сионистскими деятелями, в партию которых он желал бы вступить и отдать всю энергию исключительно делу воссоздания еврейского государства.

По возвращении в Петербург я исполнил его просьбу и с тех пор долго не встречал его, так как к сионистской партии не принадлежал ⁸.