Пиночет
Шрифт:
В кабинете народ был разный, но глядели все одинаково. Корытин понял, сказал:
– Можно расходиться.
Затопали, заговорили все разом:
– Продуманные... Рогали.
– Раздиктовала, скорохватая...
– Ты свою долю давно уперла, днем и ночью с фермы везли. Покуда не спешили...
– Оторвали от титьки...
– Уходят - значит, отрезать им водопровод. За мотор три миллиона плочено.
– А электричество? Новый купили... этот... как его?..
– Моргуниха премудрая... Любит нахалтай...
Кабинет стал пустеть. Тут Моргуниха
– Ты - больной! Тебя лечить надо! Я всем позвоню! В область! Во все газеты!! Членов Политбюро - на пай! Раскладушки заместо трактора! До Москвы дойду!! На весь свет опозорю!
К шуму и крику за немалую свою жизнь Корытин привык. Слушать несладко. Но привык.
Правда, не думал он, что нынче достанется не только ему. И теперь он понимал, как больно сестре, и чуял свою вину не столько за короткий испуг, когда бежала она от дома к конторе, сколько за то, что не может Катерина всего понять, а он объяснить ей не в силах нынешнее и вчерашнее.
Объяснить было трудно, почти невозможно, как всякую чужую жизнь. А для сестры эта жизнь стала чужой давным-давно.
Но хотелось оправдаться. Кончались короткие дни свиданья. А потом снова, может, на годы расстанутся. Будет душа болеть у него, у нее.
Готовились обедать. Жена собирала на стол. А Корытин сестру приголубил, обнял ее за плечи, подвел к широкому окошку, за которым лежал зимний день. Хороший был вид из окна: дома, улица - все снегом прикрытое, словно принаряженное. Не улица, а новогодняя открытка. Глядя туда, на волю, и обнимая сестру, Корытин пропел негромко:
Серый денек,
Белый летит снежок.
Сердце мое...
По голосу, по сердечному тону, по лицу и глазам брата - что-то в них чудилось!
– Катерина поняла и прошептала:
– Братушка, зачем ты сюда приехал? Уезжай.
– Поздно, сестра.
– Господь с ними, пусть живут как хотят...
– уговаривала она.
– Не получится. Это ведь детский сад, детишки, как их оставишь. При спичках... Хату сожгут. Помнишь, мы в детстве сарай сожгли. Отец нас выпорол. А нам ведь хотелось интересного: не думали сарай жечь. Верно ведь?
– Конечно.
– А сожгли. Так и здесь. Детвора... Ныне будем пряники есть, конфетами закусывать. А завтра от голода заревем. В Бударинском колхозе племенную ферму, тысячу двести коров, за неделю на мясо порезали, продали. И весь район им завидовал: забогатели, на свадьбах гости по миллиону жениху с невестой "на блюдо" клали. Чем завтра будут жить - об этом загаду нет. И у нас такие же. Лишь отвернись, все порежут, все растянут. Одни - на пропой, другие - на шоколадки. Детвора... Хоть и взрослые люди. Пойди к Петровичу, он тебе про дураков в третьем поколении расскажет.
– Так зачем же ты сюда приехал?
– Потому что сам - дурак. Умный человек не полез бы в такой хомут.
– Нет, братушка, ты - не дурак, - искренне сказала Катерина.
– Спасибо, сестра, - улыбнулся Корытин.
– Тогда, значит, мой ученый сынушка прав. Он поет, что я - коммунист. И ведь не отбрешешься. В пионерах, в комсомольцах выросли. Помнишь? Как стремились
– передразнил он. Умом не догоню... Как жить!"
– Думаешь, спасибо скажут?
– спросила Катерина.
– Дождешься!
– прежде мужа презрительно хмыкнула невестка.
– Тебе нынче сказали спасибо, это - за него.
– Слыхал, слыхал...
– отозвался Корытин.
– Доложили. Это тебе еще мало досталось. Такой кусок отобрали. Триста литров молока умножь хотя бы на две тысячи рублей, - начал считать он.
– Шестьсот тысяч получается. Хотя бы трижды в неделю. Это уже два миллиона в карман. За месяц- почти десять. Вот так она бригадирствовала, твоя подружка. Выгнали. Конечно, я виноват. За это не ругать, а стрелять впору.
– Еще дождемся, - с горечью сказала Корытину жена.
– Как Васю Аникеева, прямо при детях. Землю не дал дураку.
– До смерти?
– не поверила Катерина.
– Наповал.
– Это какой Аникеев? Рыжий, зоричевский, тетки Матрены сын?
– Он самый... Председателем был в колхозе Калинина. Долго не женился. Будто знал, что сиротами оставит. А детей любил... Сыновья у него- близнята. Господи, за что...
– Обедать мы ныне будем или слезы точить?
– пытаясь обрезать горестное, спросил Корытин.
Катерина его не слышала, не хотела ли слышать.
– Но так нельзя...
– с болью сказала она.
– Так же нельзя жить, чтобы тебя все... чтобы тебя все... ненавидели, - смогла наконец она выговорить самое горькое слово.
Корытин поморщился.
– А как можно?
– спросил он.
– Такое нынче время, сама видишь. Все я понимаю не хуже тебя, не хуже моего сынка ученого, не хуже сватьев. Но у вас слова, а у меня - живые люди. Их держать надо внатяг, иначе все пухом-прахом пойдет! Держаться надо нам, понимаешь, держаться!
– Корытин уже кричал, но вдруг опомнился, подошел к сестре ближе: - Все меня точат, и все меня ругают. Пожалей хоть ты меня, Катя.
Разговор он обрезал. Но сердцу ли, душе не прикажешь. Обедали, считай, молча. А потом - каждый к своему. Хозяин уехал по делам. Жена его на кухне прибиралась. Гостья же, подумав недолго, стала одеваться.
– Куда?
– спросила ее хозяйка.
– На кладбище схожу, - ответила Катерина.
– Одна схожу. Чего-то мне... недоговорила она.
Хозяйка в ответ лишь вздохнула.
10
День-другой мело и пуржило. Выйдешь из дома - белая мгла, ничего не видать. Потом погода утишилась.