Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1
Шрифт:
Соловьев позвонил. Вошла благочестивого вида старушка в белом фартуке и наколке.
— Чай будешь пить, Митюха?
— Буду.
— С лимоном?
— С лимоном.
— Молодец. А бутербродов в этом разрезе хочешь?
— Хочу.
— Правильно. Тэк-с, тэк-с… Люблю людей с хорошим аппетитом: в здоровом теле — здоровый дух! Принесите еду, мамаша, два стакана сладкого крепкого чая с лимоном и пять бутербродов. Разных. Получше которые. Живо!
Мамаша обернулась в два счета: видно, буфет находился где-то близко.
— Ну, что ж, Митюха, действуй! А я открываю твое дело в таком разрезе: ни
Я принялся уплетать бутерброды, а Соловьев не спеша, несколько торжественно начал заполнять первую страницу формуляра — написал фамилию, имя, отчество и прочее. Потом вытащил из стола коробку с письмами и бумагами — я узнал архив матери. Соловьев склонил голову набок, перебирал письма и рассматривал фотографии.
— Замечательные раньше умели делать снимки в таком разрезе, а, Митюха? Не то, что теперь: наши советские — серые, кривые и косые — черт знает что, взять в руки отвратно! А царского времени фотки — гляди-ка с золотым обрезом, а бумага какая! А? Подержать в руке приятно! Медали какие-то, орлы… Да-а, другое было время, что и говорить… Тэк-с… Тэк-с… — Он закурил. Потом спохватился. — Ты кончил чай? Закури в таком разрезе!
Подошел, предложил коробку. Чиркнул спичкой. Мы молча затянулись. Юркая старушка убрала поднос со стаканами и тарелочкой.
— Ну-с, Митюха, начинай. Ты говори, а я послушаю. Потом сформулируем вопросы и ответы, чтобы получился протокол по всей форме. Начинай.
Справа и слева в кабинетах шли допросы в их первой, физической стадии: из-за стен слышалось рычание следователей, стоны и крики арестованных, иногда звуки падения тела или стула. Временами наступала страшная тишина. Я мучительно ждал. Потом вдруг снова раздавался пронзительный вопль, свирепое рычание и все продолжалось дальше. Теперь я собрался с силами, оторвался от окружающего и дрожащим голосом начал:
— Признаюсь, что я пробрался в святое святых нашего государства — в советскую разведку и там…
Соловьев, до того мерными шагами ходивший по обширному кабинету, вдруг одним прыжком подскочил и зажал мне рот рукой. Я растерялся. Этого я не ожидал.
— Ты что, дурак… Что это на себя валишь?… Лопух! Тебе в Бутырках материалы обвинения показывали? А? Не понял, дубовая голова?
Он нагнулся ко мне и зашипел в ухо:
— Ты — бывший студент из Праги! В те годы там тебя кто-то завербовал, и ты сам кого-то из студентов тоже завербовал. Понял теперь? Все понял? Ох и болван же ты, а еще доктор двух наук! Простых вещей не понимаешь! Куда полез, а? Эх…
Потом отскочил и совершенно по-другому, спокойным и деревянным голосом чиновника сказал:
— Прошу, арестованный, кратко охарактеризовать контрреволюционную организацию «Союз студентов граждан СССР в Чехословакии» в таком разрезе: цели, средства борьбы с нами и ваша собственная роль в этой борьбе. Я слушаю. Тэк-с… Тэк-с…
И он опять зашагал по ковру. Я пришел в себя. Начал:
— Союз студентов граждан СССР был организован нашим советским полпредством и на наши советские деньги. Он…
Опять скачок ко мне. Шипение в ухо:
— Идиот! Скотина безмозглая! Баран! Союз был организован чехословацкой полицией и на ее деньги! Повтори!
Я совершенно растерялся:
— Союз был организован чехословацкой полицией и на ее деньги…
Соловьев удовлетворенно кивнул головой:
— Правильно. Молодец! Теперь дальше и в том же разрезе. Сколько денег тебе платили
— М-м-м. Я не знаю.
— Не помнишь, ты хочешь сказать? Сволочь! Фашист! Я тебе напомню: тысячу крон в месяц. Правильно?
— Д-д-а. Тысячу.
— Вспомнил точно? Мне нужна точная цифра. В протоколы фантазии и догадки не записываются. Так-то! Тысячу?
— Тысячу!
— Отвечай в том же разрезе, но повеселее. Не стесняйся! Тысячу?
— Тысячу!
— Давно бы так, Митюха! Ну, теперь ты уже начинаешь понимать, как надо помогать следователю? Хорошо! Пошли дальше. Тэк-с, тэк-с… Однако же я вижу, что тебе нужно растолковать все еще раз. Послушай и пойми меня, чтоб потом все у нас с тобой шло гладко, без сучка и задоринки. Я о тебе забочусь, Митюха, пойми мои слова только в таком разрезе.
Соловьев остановился и минуту смотрел на меня молча, как человек, готовившийся открыть собеседнику какую-то тайну или необычайно глубокую и важную мысль. Потом начал медленно, подчеркивая каждое слово движением руки:
— Советская власть, Митюха, любит правду. Советская власть стоит только на правде. Органы — лучшее, что есть в Советской власти, и они тоже не могут жить без правды. Тэк-с, тэк-с… Вот я прогуливаюсь по кабинету, а ты покушал бутербродиков, запил их чайком и рассказываешь мне, что хочешь в этом разрезе, но под одним условием: чтоб все было только правдой. Вот ты рассказал, что вашу организацию создала чешская полиция на свои деньги. Это правда? Посмотри мне в глаза! Отвечай: — это правда?
— Хе-хе, гражданин следователь! Правда в доску!
— Тэк-с, тэк-с… Прекрасно! Теперь скажи, кто тебя в Союз завербовал?
Я опять не знал, что делать. Соловьев назвал фамилию.
— Он?
Я хотел было объяснить, что основатель Союза студентов умер от туберкулеза и похоронен в Праге до моего приезда туда, и уже начал было говорить, но Соловьев нахмурился.
— Ты опять начинаешь мешать следствию в этом разрезе? Хочешь ссориться?
Так ощупью, спотыкаясь и делая ошибки, я в эту ночь начал постигать технику работы Следственного отдела ГУГБ НКВД. Котя Юревич оказался тысячу раз прав: мы были осуждены до ареста, по спискам подлежащих изъятию и уничтожению людей. Каждого из нас взвесили, каждому отмерили. Остальное было скучной и простой техникой оформления решения заочного суда — арест, допросы, суд. Меня решили пустить в обработку не как работника нашей разведки, а как студента для того, чтобы оставить в живых. Но как террориста и шпиона, чтобы все же обосновать пожизненность изъятия. Все было предусмотрено; и ни Соловьеву, ни мне не разрешалось сделать ни шагу в сторону от намеченной линии. Зверское лицо и хриплое рычание во время первой половины допросов это оказалось такой же маской, как и добродушное панибратское «Митюха» во второй половине: ни тогда, ни сейчас следователь не ведет себя естественно, — он только играет заданную роль. Соловьев — службист. Он на посту.
Партия и присяга требуют от него определенных действий, — и он действует, зорко остерегаясь нарушения указаний. Соловьев — послушный партиец и исполнительный чекист. Он — разгаданная загадка, и к нему никаких счетов предъявить не могу: я сам делал бы на его месте тоже самое. А вот те — другие, выше его… Кто они? Я боялся думать. Да и думать-то пока что было некогда: Соловьев на посту оказывается достойным его судьбы, я — тоже на посту и должен тоже оказаться достойным моей судьбы. Кто-то — неизвестный предопределил нам разные судьбы, но оба мы коммунисты и советские люди и оба честно выполним положенное.