Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

Быстролетов Дмитрий Александрович

— В чем дело? Ты понимаешь что-нибудь? Зачем? За что? Для чего? Кому это нужно?

Босые ноги стыли. Накрывшись одеялами, мы топтались у окна всю ночь, пока под утро снова не включались моторы, темные фигуры сходили от подъездов к машинам, мазок мертвого света проползал по стене — и все стихало, все кончалось до следующей ночи. Усталые и разбитые, мы падали в постель и засыпали мертвым сном, чтобы кое-как поспать часа два-три, отработать постылый день, а с вечера ждать повторения всего того же.

Страшное время!

И вот этот чудовищный кошмар вдруг кончился. Я чувствовал себя птицей, выпорхнувшей из подвала прямо в розовое небо. Сидел между двумя чекистами и любовался утром: муки ожидания кончены!

Какая

радость — я арестован!

— Классные фотки, — говорил между тем один из чекистов через мою голову. — Ребята угогочутся!

— Ладно. Потом. А ты, арестованный, чего лыбишься?

Две руки сжали мне локти.

— А что мне, плакать?

— Как знаешь. Тебе виднее.

По приезде на Лубянку меня заперли в конверт — тесное помещение, похожее на телефонную будку, но теснее. Я услышал, как они переговариваются между собой и с товарищами, пересматривая добычу.

— Костюмчики — сила. Энти потянут.

— Об чем вопрос, тряпки правильные.

— Подай мне кожаную тужурку — я спробую!

Треск.

— Сымай, порвешь, гад. Кидай мне обратно, я поуже в плечах.

На мгновение я вспомнил Лондон, магазин на Риджент-стрит, где я купил эту куртку… Было ли это в самом деле?

— Сильный платок, а, Иван? Смотри сюда, я говорю — законная вещь, а?

Огромные глаза… Блестящие… Лучезарные… Я сжался и начал повторять себе: «Не надо! Не надо! Не надо! Не надо! Не надо!» Вот тогда утром, восемнадцатого сентября тридцать восьмого года, стоя в конверте, я впервые узнал, что такое страх перед самим собой, страх перед возможностью проснуться и осознать случившееся.

Впервые в жизни я начал пытаться спрятаться от самого себя.

Потом меня повели по узеньким коридорчикам и сунули в небольшую камеру на четыре койки без окон. Там уже сидел стриженый мужчина в черной телогрейке, ватных брюках и грубых сапогах. Мы обменялись рукопожатием и назвали себя.

— Не слыхали моей фамилии? — удивился незнакомец. — Я — начальник строительства в Норильске. И такого города не знаете? Тоже странно! Это поселок в Заполярной тундре недалеко от устья Енисея. Там строится огромный завод и при нем город на полтораста тысяч жителей. После суда вас, если не расстреляют, могут послать туда.

— Зачем?

Незнакомец криво усмехнулся.

— Работать, милый мой иностранец. Оденете ватник и будете ломом бить вечную мерзлоту.

Я пожал плечами:

— Да ну вас, оставьте! Я этого не жду. У меня другие дела. Поважнее!

Незнакомец изменился в лице.

— Были, да сплыли. Всунут двадцатку и повезут на Север.

— Что значит «всунут двадцатку»?

— Дадут по суду двадцать лет срока.

— Глупости! Я не виновен! Вас арестовали и привезли сюда, вероятно, по какой-то серьезной причине. Вы и должны ожидать жесткого приговора. А у меня — другое дело: меня прокатили на газике от поселка Сокол до Лубянки, пуганут как следует, проверят, убедятся в моей невиновности и выпустят. В Советском Союзе не осуждают без вины. Это вам не капиталистические страны!

Мужчина в черном скрипнул зубами.

— Значит, я — виновен, а ты — нет? Собака!

Он поднялся с постели. Я тоже. Оба тяжело задышали и сжали кулаки.

— Положим, не собака, — сказал я внешне спокойно, — и не советую переходить на такой тон. За следующее оскорбление я набью вам рожу. Я — неплохой боксер.

У него дрожали побелевшие губы. Я вынул пачку американских сигарет, закурил и предложил ему. Мы оба сели. Бывший начальник тяжело перевел дух.

— Знайте, что отсюда никого не выпускают! Раз вы зарубежный работник и арестованы, значит, получите расстрел или большой срок. За что? Вот за то, что были за рубежом и много знаете. Вас упрячут подальше. Вы — конченый человек! Как и я. Как тысячи и тысячи белых негров на стройке в

Норильске. Тундра вас быстро отработает без расстрела. Начальник на таких стройках пугает провинившегося лагерника: «Я тебя быстро доведу до социализма». Отсюда у заключенных два ходовых выражения: когда непосильный труд в тяжелых условиях лагеря вызывает у них истощение и смерть, заключенные говорят, что начальник его довел или что ослабевший или умерший сам дошел, подразумевая под этим — до социализма. Отсюда второй термин, который вам надо знать, доходяга, то есть уже дошедший до социализма советский человек, то есть умирающий от истощения. Вот чтобы не стать доходягой, сидите и слушайте. Вам выпало счастье — с ходу, у первой двери, получить всю нужную информацию о лагерях. При случае это спасет вам жизнь! Слушайте внимательно!

Начался скучный день. Принесли чай, выдали по три кусочка сахара, по пять папирос и по краюхе черного хлеба. Днем мы получили рыбный суп и кашу, вечером суп и чай. Я ел без аппетита, хотя суп показался мне неплохим. Меня несколько раз вызывали в отдел приема арестованных для тщательного обыска, заполнения анкет, фотографирования, снятия отпечатков пальцев, мытья и стрижки наголо, для медицинского осмотра. Всем этим процедурам я подчинился совершенно равнодушно. Какое мне дело? Проверят и выпустят. Скоро я буду дома. Заживу лучше прежнего: без этих ночных ожиданий! Я хотел надеяться и надеялся, но внутри грызло сомнение я слишком о многом слышал за границей, а потому проявил осторожность: в графе «специальность» поставил только «юрист» и не добавил «и врач», так как врачи в заключении, как видно, военные, казенные, а юристом я могу устроиться где-нибудь на стройке, судя по пьесе «Аристократы» Погодина. Окончившие два факультета у нас редки, и я по опыту знал, что таких не любят из-за непонимания, зависти и недоверия, и поэтому постарался ничем не выделяться. Я аккуратно выполнял все формальности и возвращался в камеру неохотно, потому что мой напарник трещал без умолку, лихорадочно торопясь передать мне сведения о лагерном быте. «Он боится за себя, за свое будущее. Наверное неспроста, думал я, равнодушно рассматривая его желтое, осунувшееся лицо. Эта говорливость — бегство от себя самого. Или от совести! Пусть! Нагадил, теперь пускай и отдувается! Я не виновен. В Норильске и лагерях мне не бывать! Еще и какие-то адреса дает, дурак!»

И я курил, наблюдал за его торопливыми движениями и старался не запомнить ни одного его слова: он мешал мне думать о доме, о любимых. Когда через год я прибыл в Норильск с предельным сроком заключения, то готов был рвать на себе волосы от злости: увы, они были тогда уже коротко острижены…

Я ничего не запомнил и сам выпустил из рук такой необыкновенный подарок судьбы.

Глава 2. На меня имеются показания!

Ночь. Я трясусь по уснувшей Москве в черном «воронке» — в громоздкой тюремной машине с охраной из двух стрелков. Стою в тесном конвертике. Рядом со мной за железными перегородками шевелятся другие арестованные. Куда нас везут — непонятно. Но спокойствие, прежде всего спокойствие! Остановка. Приглушенные голоса. Звук отпираемых железных ворот. Машина въезжает куда-то, и моторы выключаются. Приехали. Нас по очереди тащат из тесных конвертов. Двор. Ярко освещенный подъезд. «Мой новый отель!» усмехаюсь я и бодро вхожу в широкую дверь. Вместо приторно улыбающихся золоченых портье кругом синие фуражки, грубые окрики. Заполнение бланков. Ага, вот что: это — Бутырская тюрьма. Ну, что ж, мне все равно. Я передвинулся ближе к дому! Великолепно! Я скоро буду дома! Час ожидания в нестерпимодушном «конверте» и вот, опустив голову и заложив за спину руки, я шагаю по бесконечным коридорам, накинув шотландский плед на одну руку и обхватив узел другой рукой. Искоса вижу, что номера камер двухсотые. Негромкое: