Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 1

Быстролетов Дмитрий Александрович

— Прежде всего, Дима, — печально шептал мне в ухо Котя с надрывом, всей грудью затягиваясь густым дымом дешевой папироски, — прежде всего выброси из головы разный вздор, который тебе очень помешает правильно оценить положение: отсюда никого не выпускают! Никакой проверки здесь нет, — она была произведена до ареста. Еще когда мы были на воле, нас сочли подлежащими уничтожению или, во всяком случае, временному устранению из жизни. Не возражай! Конечно, это ошибка, но нас расценили как врагов. Да! Мы — пятая колонна, которой так хвалились испанские фашисты: там она не была своевременно уничтожена и помогла опрокинуть революционное правительство. Здесь она уничтожается заблаговременно.

— Да, но ни я, ни ты, Котя…

— Молчи и слушай. Пойми: ты не только арестован, но и осужден! Понял ли ты это слово? А? Ты уже осужден! О приговоре сможешь догадаться только по

ходу следствия. Из тебя будут выбивать признание подсказанной тебе вины, и только в подсказанном объеме, то есть так, как нужно для обоснования уже имеющегося решения. Его потом отштем-пелюетсуд. Понял? Знай, что в камере нет уголовников: здесь сидят очень культурные люди, цвет нашего советского общества. Ты скоро сам будешь выглядеть так же! Учти это! Многие пробовали на допросе изменить ход следствия — говорили меньше или больше, чем от них требовали следователи. И ничего не выходило: нужно расколоться, то есть сознаться в преступлении по определенной статье, предусматривающей определенное наказание. Если обвиненный в антисоветской агитации, за которую грозит срок в пять лет, признается в шпионаже, наказуемом двадцатью годами, то следователи только смеются и говорят: «Не ври!»; если обвиненный в шпионаже признается в агитации, ему отвечают: «Не торгуйся, здесь не базар!» Когда арестованный поймет, что от него надо, он объявляет о согласии давать показания. С него берут об этом подписку и дают полную волю в выдумывании фактов преступления. Он должен сам оговорить себя в указанном объеме.

Я рванулся с места.

— Зачем?! Выдумывать?! Как это я могу признать то, чего не было, да еще во вред себе, своей чести, своей совести? Ты с ума сошел?

Юревич вялым движением руки усадил меня на место.

— Не кипятись. Слушай.

Он закурил опять. Одну папироску от другой.

— Я опытный. Прошел уже все допросы. Мое дело закончено. А ты — желторотый птенец. У тебя все только начинается. Меня уже раскололи. Ты побрыкаешься и расколешься тоже. Это неизбежно.

— Но почему? Почему, Котя?! Никогда! Ты слышишь, — никогда!

— Тогда убьют! И это будет очень глупо!

— Что же глупого? Это необходимо! Пусть убивают! Разве мы с тобою трусы? Что же глупого в том, чтобы умереть честно?!

Котя долго молчал, украдкой вытирая слезы. Курил.

— Состав камеры беспрерывно меняется. Между прочим, это делается и для того, чтобы старые, опытные арестованные учили уму-разуму новичков.

— Развращали их?! Ослабляли волю к сопротивлению?! Облегчали бы самооговор? И работу следователей?!

Я не мог говорить спокойно и опять вскочил.

— Да сядь же, сядь. Ты говоришь глупости. Я повторяю — учили бы уму-разуму. Следователь тебе разъяснит, что настоящие советские люди должны помогать следствию. Понял? Нет? Ладно, поймешь позже. Посидишь, поговоришь с людьми и узнаешь, что многие умерли во время допросов, а другие пошли под суд, так ничего и не подписав. И то, и другое оказалось вздором: суд все равно состоялся и оформил выдуманные преступления и тех, и других со всеми последствиями для них самих, для родственников. И положения в стране, конечно, с каждым выбывающим из строя солдатом армия слабеет. Пойми — мы осуждены, а как мотивировать приговор — это второстепенный вопрос. Желательно сделать это на основании признания, но если не удается, то довольствуются ложными свидетелями.

— Показаниями подлецов!

— Чепуха! — печально покачал головой Котя. — Подлецы здесь не существенны, как ложный диагноз не вредит умершему больному. Ты уже умер, Дима, и мое показание об оружии по существу тебя не касается. На тебя уже выбили десяток таких же показаний. Смотри на это как на соблюдение скучных формальностей.

Я сжал кулаки и скрипнул зубами.

— Так что же — я тебе дал оружие или ты мне? А?

Котя долго молчал, потом опять зашептал:

— Ты напрасно волнуешься. Не все ли равно? В обоих случаях это участие в террористической организации. Так или иначе мы уже похоронены. Не беспокойся о пустяках — о певчих на погребении, о внешности попа. Мы — в могиле. Живые трупы.

Дрожь пронизала меня с головы до пят. Террор… Преступление, караемое расстрелом… Потеряв на минуту способность шевелить языком, я лежал, вытянувшись, и смотрел в прокопченный потолок. Как труп… Все кончено. Я — в могиле.

А Котя шептал мне в ухо, как будто вяло, нехотя и тихо вбивал мне в череп раскаленные добела зазубренные гвозди:

— Я сидел в областной тюрьме НКВД и долго не признавался. Тогда меня перевезли в застенок. Он называется Лефортовской тюрьмой. Посадили в маленькую

комнатку со стенами, обложенными белым кафелем. Комната была без окон, дверь снаружи обита войлоком. Нечто подобное медицинскому изолятору. Сказали, что садят в карцер за сопротивление следствию. К вечеру в гробовой тишине я услышал женский голос и плач. Как будто издали, с того света. Голос мне показался знакомым. Он повторял: «Костя, спаси меня! Спаси! Сжалься! Скажи все, что от тебя требуют!» Напрягая слух, я не мог точно узнать тембр голоса, но допустил, что это могла говорить и плакать моя жена, — ведь ее арестовали вместе со мной. Ты понимаешь, Дима, обстановку: белая камера, тускло светит лампочка и полная тишина, — звенящая, гробовая. А потом далекий голос и плач. «Провокация, — думал я. — Инсценировка!» Но не мог сдержать дрожь. Это оказалось сверх моих сил. Этот голос: «Спаси! Сжалься! Признайся!» Я стал осторожно, в перерывах между заглядыванием надзирателя в глазок, выстукивать кафельные плитки. Думал, что найду место, где вмонтирован громкоговоритель. Ничего. Опять тот же голос и та же мольба! Прошли сутки. Двое. Все то же. Трое. Все то же. Неделя, в течение которой голос разъедал мою волю, как кислота разъедает железо. Я потерял счет дням, а считать минуты бессмысленно. Напрасно я старался не слушать — голос сам вкрадывался в мою душу и опустошал ее. Определить время по выдаче еды трудно — они это учли и выдавали воду и хлеб неравномерно. Так померкло сознание — от голода, от духоты, от сверхчеловеческого нервного напряжения, от бессонницы. Голос молил и плакал, а я лежал не шевелясь и думал, что скоро всему конец, что я не сдамся и умру честным человеком.

Котя перевел дух и собрался с силами.

— Когда они поняли мое намерение, то открыли дверь, выволокли в соседнюю камеру и положили на постель рядом с полуоткрытой дверью. Потом в смежную камеру вошел следователь, сел за стол и крикнул: «Вводите». Я услышал, что втащили кого-то. Начался допрос, и сразу же я понял, что допрашивают брата жены: следователь дико закричал и стал избивать его. Я вскочил, но дверь уже заперли, и допрос с ревом, криками и звуками ударов продолжали до утра. Следующей ночью — то же. Каждую ночь. Приводили знакомых мне людей, допрашивали и били. В конце концов, мною овладело безразличие. Из-за чего я терплю эти муки? Из-за страха расстрела? Но и смерть мне стала безразличной. И когда мне подали бумагу я под диктовку написал: «Признаюсь в преступлениях против советской власти», и подписался. Пришел в себя уже в больнице и сначала думал, что кафельная комнатка, женский голос и допросы за дверью соседней камеры — это бред. Так же, как листок, перо и голос, диктовавший мое признание. Но потом меня выписали, поместили в общую камеру, и на первом же допросе следователь показал мне лист бумаги с моим признанием и подписью. Все оказалось правдой. Я был расколот.

Я сочувственно пожал Коте руку.

— Мое дело, Дима, интересно своей обычностью и простотой, по нему тебе следовало бы учиться как по букварю. Встреча со мной — твоя удача!

«Опять», — подумал я с раздражением, вспомнив человека из Норильска.

Глава 3. Голос

Дальше говорить с Котей я не мог, потому что десять минут такого разговора требовали десятки суток обдумывания. Первое инстинктивное движение сочувствия, понимания и прощения быстро прошло, и я, холодно посматривая на согнутую фигуру бывшего товарища, думал: «Кто он? Сумасшедший или провокатор?»

Котя Юревич был сыном старого моряка, который при белых вынужден был выехать из Одессы в Варну в составе судовой команды и прихватил в рейс с собой сына, окончившего тогда гимназию. Ему угрожала мобилизация и отправка к Врангелю в Крым. В это время белые бежали из Одессы в Турцию, и судно домой не вернулось. Вскоре в Константинополе отец умер, и Котя остался один. Мы вместе учились там в выпускном классе колледжа для европейцев-христиан, вместе были посланы Ближневосточной благотворительной организацией в Чехословакию, вместе как не участвовавшие в белом движении попросили разрешения вернуться домой и в разное время возвратились на родину. Котя с отличием окончил институт в Брно, как отличник получил приглашение работать на крупнейшем в Чехословакии машиностроительном заводе Шкода и принять чешское гражданство, но он с гордостью отверг это предложение. Чехи рассказывали ему об арестах всех возвращающихся. «Вы кончите плохо!» — предупреждали они. Но Котя не верил. Он приехал в Москву и после нескольких лет работы на номерном заводе был арестован. Я окончил в Праге юридический факультет, затем в Швейцарии — медицинский, долго работал в нашей разведке, исколесил множество стран и наконец тоже вернулся домой. Теперь судьба свела нас вместе на нарах Бутырской тюрьмы.