Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2

Быстролетов Дмитрий Александрович

Суд был всенародный, прямо на базаре, — всех пятерых приговорили к расстрелу. За городом, около бойни, над высо-ким обрывом поставили осужденных; наш взвод выстроился поодаль, а вокруг подковой стоял народ: дети впереди, взрослые за ними, и все грызли семечки. Стреляющих было много, но мы стали слишком далеко и стреляли неумело: пули выбивали фонтанчики пыли вокруг наших жертв, но они оставались целы. Потом двое упали — пули им перебили ноги. Остальные трое поставили раненых братьев на колени и стали кричать: «Цельтесь в грудь, товарищи! Цельтесь в грудь!» Именно тогда, увидев за мушкой своей винтовки выцветшую солдатскую гимнастерку, я сделал открытие, что и тут жизнь очень не похожа на книги и целиться в другого легче и спокойнее, чем видеть, что другие целятся в тебя самого.

Потом из Новороссийска к нам ворвался катер, захваченный матросами-анархистами: на мачте развевался огромный черный флаг

с белой надписью: «Анархия — мать порядка». Эта банда наведалась в винные погреба и городскую кассу, а затем арестовала случайно подвернувшегося им на улице комиссара юстиции Домонтовича, бывшего московского адвоката, и его жену Щепетеву, дочь директора гимназии, преподавательницу немецкого языка. Их привели на катер. Собралась толпа. Все щелкали семечки. Бандиты притащили с пристани две небольших бетонных плиты и стали подвешивать их на ноги и горло своим жертвам. «Постойте! Не надо, товарищи! Мы сами!» — сказали муж и жена. Обнялись, перекрестили друг друга, поцеловались и, волоча груз, спрыгнули за борт. Помню, как я полез купаться в Малой бухте и увидел, что с моря волны прибивают к берегу труп. Мы вытащили его. Это было тело пожилого мужчины в нижнем белье с веревкой на шее. Опять толпа и семечки. Матросик Федька с нашего катера случайно обнаружил, что если надавить на грудь, то гнилостные газы выходят через гортань и труп как бы хрюкает на разные голоса. Это вызвало много смеха.

Потом пришли белые. Генерал Покровский построил за городом две виселицы. На одной повесил комиссара финансов, коммуниста, к другой подвели Федьку, который выступал на всех митингах с бессвязными и смешными речами. «Проси милости!» — закричал ему с коня генерал. Федька плюнул в его сторону и был казнен. Конечно, при той же толпе и тех же семечках. Это был стиль времени. Он формировал и мою психику.

— Конечно, мою тоже, — подтвердила Анечка.

— Весной девятнадцатого года я окончил гимназию и мореходное училище. Идти наниматься на торговое судно я не мог, потому что был военнообязанным. Поступил в Новороссийске на большой транспорт «Рион», стоявший на ремонте. Позднее он своим ходом дошел до Севастополя и стал в док. Говорили, что вслед за Деникиным будет разбит и Врангель и что «Рион» готовят под эвакуацию белых из Крыма.

На судне к вольнообязанной команде добавили охрану из офицеров и солдат, среди которых были сыновья высокопоставленных лиц. Образовалось два кубрика, две команды, два политических мира. Помню, как матросы отвели меня в сторону и сказали: «Уходи из этого кубрика в тот. Мы одно, а ты, Митька, другое. Ты из благородных. Интеллигент. Ты нам не пара. Иди к своим!» «А вы для меня — свои», — ответил я и остался. Кто кому был своим и почему, я понимал плохо, но ребята были моими товарищами. Я слышал их разговоры шепотом, но не интересовался, о чем они секретничают, пока на разводе лейтенант Казаков и мичман Шкалинский однажды вдруг не схватили за руки пожилого матроса Ивана Козы-ренко, ударили пистолетом по голове, сшибли с ног и начали топтать ногами. Изувеченного увезли в контрразведку, а нам объявили, что это был большевик и член тайной организации.

На судне удвоили охрану. Однажды летом мы получили повестки к воинскому начальнику. «Мы бежим в Турцию. А ты?» — спросили меня. «Как это — а ты? Я с вами!» «Сегодня отвинти баковый компас и вынеси на берег в мотке грязного белья. Компас продай на шхуну “Ялта”, она стоит около обсерватории. Тебя будет ждать капитан. Получишь три турецких лиры. Это тебе на первую неделю в Константинополе. Потом найдешь работу. Жди дальнейших указаний. Понял? Не попадись: расстреляют».

В то утро на вахте охранником стоял пехотный капитан Аптекин. «Что несешь?» «Грязное белье бабе, господин капитан». Аптекин брезгливо пощупал белье пальцем. «А под бельем что?» «Бутылки», — ответил я не своим голосом. «Все пьете, а? Ладно, иди. Попадешься пьяный — спишу на фронт».

Не чуя ног, я спустился по трапу. Остальное сошло удачно, и я зашил в рубаху три лиры. Вечером после работы стоял на верхней палубе и думал: «Кончается мирное бытие дома. Дальше — чужбина. Что-то будет со мной?»

Смеркалось. Рабочие ушли. Корабль, подпертый с бортов множеством бревен, беспомощно и мрачно торчал в огромном доке. Внизу у трапа с винтовкой на плече прохаживался вольноопределяющийся Ягелло, потомок польских королей, молодой человек с лицом старого верблюда. Для полноты сходства он даже брызгал слюной, когда начинал говорить. Вдруг я увидел внизу справа, как из-за товарных вагонов вышел человек с тяжелой корзиной в руках, подошел к доку и сбросил корзину вниз. Мгновение спустя из пространства между судном и стенкой дока вверх рванулось желтое пламя и грохнул взрыв. Судно дрогнуло. Я отчаянно уцепился за поручни, чтобы не полететь за борт.

Несколько бревен с гулом и треском обрушилось на дно дока, но корабль остался стоять на киле: покушение не удалось, свалить «Рион» в доке подпольщик не сумел, и позднее судно ушло в Турцию с белогвардейцами на борту. Тем временем мужчина исчез за вагонами. Аптекин, который опять стоял на вахте, с пистолетом в руке побежал вниз по трапу, а потомок короля, обезумев от ужаса, бросился не к вагонам, а к трапу и, наткнувшись на Аптекина, не целясь, выстрелил ему в живот. Аптекин упал мертвый, а Ягелло закричал, забрызгал слюной, бросил винтовку, потом хотел ее поднять, но оступился и упал вниз, в док, и разбился насмерть. Мы, вольнонаемные, работали всю ночь, заводили новые подпоры взамен упавших, укрепляли корабль. Наутро узнали, что солдат, пропустивший в док мужчину с корзиной, бежал с поста: он тоже был членом организации. Нас, военнообязанных, выстроили на берегу с вещами, выдали деньги и отпустили восвояси, пригрозив, что если мы немедленно не явимся к воинскому начальнику, то попадем в маршевую роту. «Ну, как? — тихонько спросили меня ребята. — Бежим?» «Да». «На “Цесаревиче Константине”. Поодиночке. Не зевай!»

Я пробрался на палубу «Цесаревича» задолго до посадки пассажиров. Первую общую проверку прошел удачно, спрятавшись в уборной. «Вы заглянули в уборную, поручик?» — неожиданно услышал голос на палубе. «Нет, господин полковник! Сейчас проверю!» Дверь полуоткрылась, я увидел руку поручика. «А это что за узлы? Проверить и убрать с дороги сейчас же! Распорядитесь немедленно!» «Слушаю!» Рука исчезла. Я остался жив. Подождал, пока стихли звон шпор и голоса офицеров, выскочил на палубу и увидел в проходе крышку горловины угольного трюма. Открыл ее и ногами вперед спрыгнул в раскаленную угольную пыль.

9

Эти годы тогда представлялись мне бурей, а себя я считал листом, сорванным с ветки, уносимым в неведомую даль. Рядом гремели войны, менялись границы государств, сотни тысяч обезумевших и голодых людей бежали одни туда, другие — сюда, И я бежал тоже, прыгал через тех, кто упал, и падал сам, думая, что уже не поднимусь, что на этот раз меня затопчут другие. Но поднимался и, крутясь на ветру, бежал дальше, потому что остановиться не было сил.

Мне было девятнадцать лет. Я очутился один в чужой стране в такое грозное время… Я не понимал, что такая жизнь закаляет и что каждый раз, поднимаясь после падения, я становлюсь сильнее, что учусь противиться буре и выбирать направление своего бега. Почему я не стал юнкером? Почему не пригрелся у своих? Почему нашел свое место среди трудового народа? А разве трудовая жизнь не изменяла мировоззрение так же незаметно, но неустанно и последовательно, как борьба за жизнь меняет характер?

Из нервного подростка рос смелый и твердый мужчина, на белом листе детской души жизнь вписывала первые черты определенного мировоззрения.

Это была школа любви и ненависти.

Новенькая парусно-моторная шхуна, на которую я нанялся в Константинополе поваром, называлась «Преподобный Сергий» и плавала под французским флагом. Шхуна была построена в конце войны Российским военно-морским ведомством как замаскированный под гражданское суденышко быстроходный корабль особого назначения. После эвакуации щегольское суденышко было в Турции отнято у белых французами «за царские долги» и перехвачено компанией темных дельцов для использования конъюнктуры военного времени — хаоса, бесправия, безнаказанности и беззакония. Нашими хозяевами стали толстенькие люди в котелках, проходимцы совершенно неопределенной национальности. Капитаном на судне плавал эстонец Казе, боцманом — мой старый дружок по Мореходному училищу Женька Кавецкий, машинистами — сумрачные белобрысые эстонцы Август и Мартин, матросами — константинопольская голота всех национальностей, коком работал я.

Мы все плохо понимали друг друга. На работу меня устроил Женька, бежавший от белых в Турцию месяца на три раньше меня. Так как готовить я не умел, то Женька составил мне памятку, что и в каком порядке бросать в кастрюлю, чтобы получались борщ, суп, каша или мясное рагу. От сырости чернила расплылись, наставления стали неразборчивыми, и когда я что-нибудь путал, — меня не раз хотели выбросить за борт, но кулаки боцмана неизменно спасали.

Потом я привык и стал готовить хорошо, но обленился: завел собачку с кошкой, которым в порядке рационализации давал облизывать кастрюли, чтобы не мыть их к следующей варке. Это удавалось делать незаметно, потому что у нас завелся белый козлик, привлекавший общее внимание: ему позолотили рожки и копытца. Но козлика пришлось пустить на шашлык из-за привычки оправляться только в бочку с питьевой водой: он ловко открывал золотым копытцем крышку и метко сыпал свой зеленый горошек в узкую горловину бочки даже при самой сильной качке.