Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
…Завыла рельса.
— Фуркулица выколачивает пепел из трубки, — сигнализировала Анечка, глядя в щель. — Обед!
Мы поднялись и отряхнули с себя влажные ветви и листья.
— Анечка, в штаб тебе не идти, займись обедом, а я пробегу по баракам: начальство в зоне, нужно предупредить возможные жалобы.
Я взял амбулаторную сумку «скорой помощи» и отправился. Тяжелобольных не было, но особенно опасна для амбулаторного врача антисанитария или, точнее, отсутствие показной чистоты и предписанного порядка: питьевая вода в чисто выскобленных деревянных бочках должна быть прикрыта
— Ну, как супружеское счастье, Верка?
— Да вот видишь, доктор, вчера пришла с работы, а ее, падлы, на койке нет. Нашла аж в мужском бараке! Дала ей как следует палкой от веника, а теперь вот лечу: собачье сало от синяков хорошо помогает. Ее, сучку, придушу когда-нибудь. Верка-Гроб — не лопоухий мужик, с ней шутить нельзя. Я все бабьи ходы-выходы знаю, и ее, гадину, насквозь вижу.
Грязнулька молча улыбалась и щурила глаза.
— Хорошенькая у тебя жена, Верка, но, видно, придется тебе идти в ЗАГС разводиться: наставит Грязнулька тебе рога с каким-нибудь молодым парнем!
— Наставит и умрет. У нас с ней узелок затянут туго — одной в морг, другой — на суд. Так-то, доктор! Через мою любовь переступать опасно… Я ее, заразу, полюбила до полной невозможности!
Я вспомнил свое путешествие к звездам… Покачал головой и пошел дальше.
— Иди с котелками в барак, Анечка. Ты вчера попрощалась с Федькой? Да? Ну, ты иди, а я пойду проводить парня на свободу. Вон он уже стоит у ворот!
Федька, одетый в обмундирование первого срока и хорошие сапожки, сиял, волновался и был, конечно, озабочен: радостная улыбка и тревога пробегали одновременно по его растерянному лицу.
— Подходи, доктор. Познакомься. Это — Эрна. Она дождалась меня в Мариинске, теперь мы вдвоем едем в Свердловск: за хорошее поведение меня не только досрочно выпускают, но и ограничения сняли. Все хорошо устроилось. Эрна, это мой друг, советчик и учитель — доктор Дмитрий Александрович. Пожми ему руку!
— Спасибо за помощь, — сказала тоненькая черноглазая женщина в телогрейке, под которой виднелось гражданское ситцевое платьице, синее в белый горошек. — Я представляю себе значение этой дружбы. Федя молодец, я его люблю за ум, сметку, силу и доброту. Он хорош сам по себе. Но и вы сыграли в его очеловеченье важную роль. Иногда хочется опереться на кого-нибудь. Правда? Особенно, когда меняешь направление пути. Спасибо — за него и за меня!
Мы потрясли друг другу руки.
— Вы тоже скоро выходите, доктор?
— Нет.
— А сколько осталось?
— Много, Эрна. До смерти.
Один долгий взгляд больших глаз.
Потом молодой вор, шестеривший у Федьки, втолкнул его чемодан в проход. Федька снял солдатскую фуражку
Вышел дежурный надзиратель.
— Становись! Хвамилия? Данные?
Обычно такой веселый и звонкий Федькин голос на этот раз прозвучал глухо.
— Документы в порядке. Пррроходи! — Надзиратель стукнул в оконце. Стрелок потянул рукоять засова.
Взявшись за руки, Эрна и Федька вышли через калитку. Вор поставил чемодан на порог. Федька, не выпуская руку жены, потянулся и схватил чемодан за ручку.
— Прощайте! Живите счастливо!
Но когда Федька на звук моего голоса повернул голову и взглянул, я увидел, что глаза его уже чужие, — он не видел меня, лагеря, своего проклятого прошлого — это молодой и сильный советский человек входил в свое счастливое будущее. Он был уже не с нами…
Потом калитка захлопнулась, и засов со скрежетом пополз обратно.
— Ты видел его глаза, доктор? Ослеп парень от свободы! — сказал позади меня голос, в котором дрожало волнение и зависть. Это был Метеор, главный пахан нашего лагпункта. — А я, знаешь, пришел посмотреть. Скоро и мне выходить.
— Как? Тебе ведь еще восемь или десять лет.
— Новый опер исхлопотал. Выхожу через год, тоже летом.
Метеор от волнения закрыл глаза и задохнулся.
— Дыхания не хватает, когда все себе представляю в жизненной перспективе. Я — и на свободе… А?!
Он усмехнулся.
— Вот присматриваюсь теперь ко всем и решил скопировать вас — тебя и Федьку. Я женился, доктор. Всерьез.
— На ком?
— На Луизе-парикмахерше. Работает она правильно, золотые у нее руки, понимаешь. Выйдем вместе — она будет свое загребать, да и я не отстану: пойду по своей портняжной части. Здорово? Голова у меня есть, и что подзабыл, то вспомню. Выйдет из нас такая же пара, как у Федьки с Эрной, только ловчее скроенная, понял? Слесарь и скрипачка — вроде не пара, а уж портной и парикмахерша — это в точку, подгонится наше семейное платье без морщинки. Что думаешь?
Я искоса посмотрел на него.
— А ты хорошо узнал Луизу?
— Лучше не надо. Она обратно освобождается раньше меня и подождет в Мариинске, как Эрна ждала Федьку. Даже жить будет у той же хозяйки. Все, брат, заварено на бетон, понял?
В калитку с воли вошел начальник дивизиона.
— Разойдись отселева, заключенные! Живо!
Мы вышли из сторожки. За забором тявкнули собаки, послышались грубые окрики стрелков. Потом дверь калитки распахнулась и мимо нас прошло человек тридцать стрелков без поясов и погон. За ними следовало наше начальство — опер, начальник МСЧ Шевченко и вольные врачи.
— Сейчас все узнаю! — шепнул я Метеору. — В конвое знакомый стрелок.
Арестованных загнали в амбулаторию, а на крыльце, угрожающе выставив штык, стал на часах Карп Карпыч и широко расставил маленькие ножки в огромных сапожищах.
— И чиво ты удивляйсся, доктор? — тихонько шепнул он мне. — Стрелки все до единого семейные — и фронтовики, и наши, деревенские. Довольно все они воевали и смотрели обратно смерти в глаза. Будя! Война кончилась, и человеку жить надо, а не умирать!
— А что случилось, Карп Карпыч?