Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 2
Шрифт:
— В то самое утро, — певучим голосом опытного сказителя говорил Яшка-Жид, — американский герцог Карл проснулся в своей роскошной спальне в Нью-Йорке, главном американском городе. «Сейчас надо вскочить в барахло получше и ид-тить к принцессе», — подумал он и стал одеваться. За шкафом у него было тридцать пар ботинок.
— Тридцать… — с восторгом прошло по рядам.
— Тридцать пар, и все импортные или торгсиновские!
— Вот гад! Ну и жил! Это — да!
Слушатели волнуются, а Жид молчит и только улыбается: повторять и убеждать здесь не надо, ему верят, каждое его слово — закон. Как там у Гомера обстояло дело, мы точно не знаем, но Яшка-Жид в эти часы рассказа являлся для слушателей повелителем и богом.
— «Эй,
— Мы интересуемся насчет рыбы: есть в Америке такой рыба, какой у нас в Баку? — спрашивает лохматый черный человечек, голый, но в валенках. Это — Эльбрус Казбекович, которого засадил в БУР за приставание к женщинам хранитель лагерной морали лейтенант Фуркулица.
— Садись, гадина! — тянут его за валенки сидящие на полу слушатели.
Но Яшка делает презрительный жест.
— Это разные там наши осетрины? Такую рыбу в Америке не едят — ее там бросают кошкам, как у нас в Одессе бычков. Люди там хавают одни миноги!
Слушатели сидят с открытыми ртами. Яшка доволен эффектом.
— Чьи ноги? Почему твои? — робко спрашивает Глиста.
— Миноги, слон, а не мои ноги, чтоб тебя убили! Ми-но-ги! Понял? Они плавают в копченом виде наподобие длинных змей, а куснешь — и не оторвешься: сахар!
Нервы не выдерживают: накрывшись бушлатами, мы хохочем, трясемся от судорожного истерического смеха — это необходимо, это разрядка. Иначе нельзя спать… Нельзя жить… Жаль только, что шпана и блатные пересыпают похабными словами свою речь так, что иногда она становится малопонятной. Это значительно ослабляет для культурного слушателя эффект и совершенно исключает запись рассказа и передачу его хотя бы в этих записках: ведь фабулу передать мало, требуется донести до читателя стиль, а выбросив матерщину — этого сделать нельзя — мясо с соусом и приправой — это блюдо, а мясо без ничего — полуфабрикат. К тому же лагерное сквернословие носит выражено специфический характер. Всякое сквернословие отражает социальную среду, которая его породила: сквернословие, скажем, моряков, пахнет соленой водой, просмоленными канатами, силой и удальством. Сквернословие урок — это короткие гадостные описания наиболее зловонных подробностей быта убийц и проституток, это яркое отображение их гнилого быта.
Вдруг издали, извиваясь и дрожа, донесся звон рельсы. И сейчас же надзиратель стукнул сапогом в окно:
— Ну, вы, там… Собаки… Отбой…
Яшка дунул на коптилку, и настала ночь.
Ночь в Бараке Усиленного Режима.
Люди расползлись по нарам, и стало тихо. Какими бы слабыми ни казались огонек коптилки и свет грязной лампочки, но они все же давали достаточно света для того, чтобы осветить середину барака и погрузить в непроглядный мрак ближние и дальние углы и закоулки. Но Жид погасил коптилку, а дежурный надзиратель с вахты выключил лампочку, и большая длинная секция, казавшаяся черной, вдруг наполнилась призрачным светом: справа через дыры в забитых тряпьем окнах косо упали голубые полосы лунного сияния, слева — желтоватые снопы света от ламп на наружной ограде — она проходила шагов на десять вдоль стены барака. Эти два ряда слабо окрашенных наклонных лучей сделали вид помещения фантастическим: грязная полуразрушенная печь посредине стала казаться дамой в белом или привидением в саване, исковерканные нары — баррикадами, сырой и грязный пол заискрился серебром. Едва стихли люди, как изо всех бесчисленных щелей и дыр полезли крысы и крысята — целыми семьями и ордами. Это были пришельцы, потому что в БУРе лишней пищи никогда не бывало,
«Так как же Шелковая Нить? Неужели порвана?..»
Я закрыл глаза, но сейчас же услышал шепот Николая:
— Тише! Доктор и Вольф, уберите бутылочки, простыню и доски с бочек! Тише! Ни одного звука: надо приготовить баррикаду в двери. Встаньте босые!
Сердце заколотилось. В несколько минут мы бесшумно разобрали медицинский стол, а параши подкатили к двери. Одну просунули в дверь, другой подперли ее сзади. Кабинки были наскоро сколочены из короткого горбыля, поддерживаемого неструганными жидкими столбами. Концы нескольких длинных досок мы просунули позади второй бочки и ближайших столбов и как бы подперли с тыла всю систему укреплений. Булыгин протянул Вольфу короткий, но тяжелый обломок шеста, на котором когда-то носили бочки с едой.
— Не надо! У меня есть лютше!
— Что это? Дай пощупать! Топор?!
— Да. Я сегодня меняль у один рабоший за носки.
Полное глубоких чувств рукопожатие во тьме.
— Молодец! Доктор, тогда берите дубинку вы.
— Нет, Николай, я лежу на длинной планке с гвоздем — она будет моей пикой. Вы станете по бокам бочки, а я — сзади.
— Попробуем занять места! Потом будем спать по очереди. Нахаленок и Чечетка, вы в резерве! Ну, по местам!
Николай с дубинкой и Вольф с топором стали по бокам бочки, их оружие было смертельным, но действовало на близком расстоянии. Я стал прямо за бочкой и выставил вперед палку с гвоздем. Впереди, на фоне черной стены первой кабинки призрачно светился провал двери, а за ней — внутренность барака, — вся в полосах света, вся наполненная шумом крысиной возни.
— Спят! Видно, забыли про Чечетку! Сейчас ляжем и мы! — прошептал Николай, вглядываясь в неясный квадрат голубого и желтоватого света.
За стеной послышался топот шагов караула. «Кто идет?» И снова тревожная ночная тишина.
И вдруг совсем близко раздался нарочито громкий гнусавый голос:
— Глиста! А, Глиста! Подымайся! Поди скажи раздевальщику, штоб явился ко мне сюды! Мне охота с ним по душам покалякать! Хай идет без стеснения!
И Рябой закашлялся.
Мы увидели, как темный силуэт мальчишки стал пересекать наклонные снопы лучей, ближе и ближе. Вот его тревожное дыхание совсем рядом.
— Стой! — рявкнул неожиданно Николай. Черная фигурка замерла, потом попятилась назад.
— Поворачивай обратно и ложись спать. Скажи пахану, разговаривать будем днем — времени хватит.
Темная фигура тронулась обратно.
— Юрок, а, Юрок! — загнусавил Рябой и опять закашлялся. — Говорю, дай мине сюды раздатчика и Кольку-Чечетку! Скажи, дело сурьезное на пять минут. Доктору с санитаром скажи, чтоб одевались: им сейчас надо будет идти на вахту.
Юрок наткнулся на бочку и, совершенно еще не понимая положения дел, схватил ее за верхние края, видимо, чтобы откатить в сторону или внутрь. В то же мгновение топор Вольфа гулко тяпнул в темноте по краю бочки рядом с пальцами. Юрок отскочил назад.
— Что это?
— Иди спать! Я уже сказал: разговоры откладываются до утра.
Юрок повернулся, чтобы уйти.
— Нет, не откладываются! Эй, воры, подымайсь! Живо! — завизжал в бешенстве Рябой. — Тащить сюды энту суку и заигранного: мы сей минут будем суд держать! Все подымайсь!
Босые люди посыпались с нар как крысы. В сумраке и в разноцветных полосах света казалось, что на нас двинулась армия.
— Рябой, у них топор! — крикнул Юрок, сдерживая столпившихся буровцев.
— Делайте всех на чистую! — скомандовал Рябой.