Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 3

Быстролетов Дмитрий Александрович

Дней за десять до этого в распред доставили неизвестного, когда-то бежавшего из лагерей и пойманного с чужими бумагами на имя Станислава Сигизмундовича Скшиньс-кого. Это был человек, убивавший бритвой или ножом якобы без причины — за ним уже числилось одиннадцать мертвых. Суд механически добавлял срок до предела, а предел при последнем судебном разбирательстве был установлен несколько недель тому назад, и поэтому мертвецы обходились Неизвестному дешево. Теперь его возили по лагерям, чтобы установить личность и найти основное дело: начальство подозревало, что он — бежавший контрик.

По прибытии в распред Неизвестный явился в кабинет начальника и заявил, что до этапа просит предоставить ему больничное питание: тогда он обязуется не выходить из барака и никого не тронет. Если же это условие принято не будет, то первым убитым будет сам начальник. Тот выслушал ультиматум, подумал и условие принял: собственная жизнь дороже одного больничного пайка, а в том, что Неизвестный зарежет его, сомнений не могло быть. Все успокоились, и за это время только раз Неизвестный нарушил договор — явился на концерт центральной культбригады, но был схвачен нарядчиком как пробравшийся зайцем инвалид: концерт предназначался только для рабочих, а их легко можно отличить по новому обмундированию. Неизвестный медленно поднял мертвые глаза и слабо улыбнулся — и парализованный смертельным ужасом нарядчик понял свою ошибку.

— Проси прощения на коленях! На колени! Ну! — едва слышно промямлил Неизвестный и вынул из рукава телогрейки короткий и широкий нож.

Нарядчик в переполненном зале стал на колени и был прощен. Отобрать нож он, конечно, и не подумал: Неизвестный отдал бы его без возражений, а утром нарядчика нашли бы зарезанным, но уже другим ножом — в зоне ножей было достаточно, так как при частых обысках — шмонах — начальники находили и отбирали только швейные иголки и писчие перья.

— Доктор, спешите стать в ряды поближе к началу колонны: последним я приведу Скшиньского, он едет с вами. Постарайтесь не попасть с ним в одно купе, — предупредил нарядчик.

Но я так долго обнимался с товарищами, что не заметил, как небольшая колонна, человек в сорок, выстроилась у ворот. Я едва успел подбежать к последнему ряду, как возле меня выросла тщедушная сутулая фигурка в рваной телогрейке, сунула руки рукав в рукав и согнулась от холода крючком.

— Скшиньский здесь, гражданин дежурный! Все по списку! Пошли!

Ворота распахнулись, и под смешанным снегом и дождем мы двинулись в ночную тьму: неожиданно подул югозападный ветер, снег превратился в кашу и закрутила мокрая теплая метель.

От распреда до станции недалеко — несколько километров хода по ровной дороге. Но справа и слева дворы и дома, какие-то пустыри и склады, здесь бежать на рывок легко, и конвой нервничал: мы продвигались под разрывы осветительных ракет, в причудливом фиолетовом свете, сквозь качающиеся на ветру полосы дождя и снега, скользили, падали в пузырящуюся под ногами жижу и опять вприпрыжку бежали вперед, подгоняемые прикладами и бешеным рычанием выученных псов, которых бегущие солдаты держали на цепочках.

— Ты что это приклеился ко мне? — вдруг обернулся ко мне Неизвестный. — Не боишься? Я — Скшиньский. Слыхал?

Мы оба поскользнулись, ухватились друг за друга, вместе упали, потом побежали дальше. Грязь текла

у нас по лицам и смывалась струями холодной воды.

— Слыхал. Чего мне бояться? Страх уже позади. Теперь бояться поздно.

Я опять упал, потом, хромая, поспешил дальше: мы бежали последними, сзади нас были только мальчишки-стрелки, их приклады и псы.

— Давно сидишь?

— Кончаю десятку.

— Значит, наблатыкался? Битый фрайер или духарик?

Ракеты так бухали и шипели сзади, что мы оба инстинктивно вздрагивали и прижимались друг к другу: казалось, что мальчишки из баловства стреляют нам в спину.

— За десять лет не стал ни тем, ни другим. Хочу выйти, кем вошел, — человеком.

— Не спотыкайтесь, гады! Вперед! — орали стрелки. — Не смотреть по сторонам! Бегом! Ну! Ну!!!

И травили на нас разъяренных псов.

Неизвестный долго обдумывал мои слова.

— А сколько у вас сроку?

— Вся катушка.

— Думаете выдержать?

— Обязан.

Неизвестный качнулся на ухабе, ухватился за мое плечо и удержался. Мы бежали дальше, задыхаясь, ослепленные снегом и дождем, светом и оглушенные буханьем ракет, криками и рычаньем псов.

— Зачем?

— Чтобы работать, как раньше.

— Рассказать, как мы здесь жили, о чем думали. Мы войдем в историю. Нас из нее и клещами не вытащишь.

— Бери их! Хватай! — кричали стрелки псам. — Рви их, гадов! Вперед!

В фиолетовом свете ракетной вспышки я увидел мертвую улыбку Неизвестного, печальную и безразличную. Потом свет потух, «мертвец» схватил меня за руку, и мы побежали рядом, как братья.

— Шевелись! Шевелись! — ревели солдаты, размахивая автоматами. — Вперед! Бегом!

Вдали показались пути, ряды вагонов, освещенное здание вокзала: они выплывали из завесы дождя, расплываясь и покачиваясь с нею вместе. Колонна замедлила бег. Потом пошла шагом вдоль вагонов.

— Этап, стой! Стойте же, гады! Куды претесь? Назад! Садись!

Окруженные рычащими псами, рвущимися с цепочек, мы присели на корточки у вагона с решетками на окнах. Ракет больше не запускали, нас охватила темнота, прижатая книзу светом высоких станционных фонарей. Оскаленные пасти и светящиеся зеленые глаза псов были совсем рядом.

— Сейчас начнется посадка. Прощайте. Я вам завидую, глупец. Жаль, что я не способен на такие идеи. Как я был бы счастлив! Спасибо!

Он вдруг как будто всхлипнул и крепко пожал мне локоть. В Новосибирске нас высадили и доставили на пересылку для формировки нового этапа до Омска. В камере Неизвестный разыскал меня и улегся рядом.

— Хочу поболтать с вами, доктор. Вы мне нужны — для споров, что ли, сам не пойму. Но нужны. С вами я говорю вроде как с самим собою.

Едва захлопнулась тяжелая железная дверь камеры, как он вынул из подошвы обломок лезвия безопасной бритвы, налил в миску горячий чай, достал из телогрейки завернутый в тряпочку кусок американского душистого мыла и подозвал ехавших с нами паханов. Они ловко побрили друг друга, затем Неизвестный повернулся и ко мне:

— Пожалуйста, доктор, не обессудьте, лезвие новое, американское — я наших не терплю. Садитесь, бритвой я владею хорошо.