Пир плоти

МакКарти Кит

Зато на репутации школы она сказалась, и еще как. Это доставляло Шлемму немало хлопот. Слава богу, полиция оказывала ему поддержку. Главный констебль регулярно отзванивался и держал декана в курсе расследования. Он сообщил о том, что произошло между Расселом и Либманом, о роли Рассела в убийстве Никки Экснер. Все это, конечно, добавило Шлемму седых волос, но не столько эти неприглядные факты сами по себе, сколько то, что они могут стать достоянием гласности.

Однако полиция тоже не была заинтересована в излишней шумихе вокруг убийства в медицинской школе.

В

ходе переговоров с деканом было, в частности, решено, что не стоит акцентировать роль Рассела во всех этих событиях. Главный констебль не сомневался, что Билрот все же участвовал в изнасиловании, убийстве и, возможно, шантаже, и придание имени Рассела гласности могло лишь замутить абсолютно ясную картину происшествия. Конечно, тот факт, что профессор пытался убить Либмана, никто не игнорировал, но полицейские, бывшие свидетелями той автомобильной катастрофы, не исключали, что это был случайный наезд.

Выслушав главного констебля, декан согласился с ним во всем. Безусловно, он покрывал своего подчиненного, но цель, по его мнению, оправдывала средства.

Труднее было с прессой. В течение нескольких дней после автомобильной гонки, устроенной Расселом, Шлемму беспрестанно звонили и даже недвусмысленно намекали, что выдвинутая полицией версия вызывает большие сомнения. Автомобиль Рассела потерпел аварию сразу после того, как был сбит Либман, и недалеко от этого места. Напрашивался вывод, что одно происшествие связано с другим. А поскольку оба пострадавших работали в музее, то неудивительно, что все эти бумагомараки протягивали от них ниточку к убийству Никки Экснер.

А затем последовала новость и вовсе оглушительная: Рассел обвиняется в убийстве Экснер и в попытке убийства Либмана. Публика неистовствовала, декан пребывал в полнейшей растерянности, однако стойко отражал атаку за атакой, с чрезвычайной любезностью отказываясь выдавать и тем более комментировать какую-либо информацию. Сотрудникам школы ничего не известно, со всеми вопросами следует обращаться в полицию. Постепенно звонки становились все реже и в конце концов прекратились вовсе. Оставался вопрос, что делать с отделением гистопатологии и, разумеется, с проклятым музеем.

Поскольку в отделении не осталось специалистов достаточно высокой квалификации, наиболее ответственная работа была временно распределена между гистологическими подразделениями городских больниц. Декан поручил отделу по работе с персоналом дать объявление об открывшейся вакансии, а сам вместе с членами ученого совета начал подыскивать кандидатуру на должность главы отделения. Правда, Рассела официально еще не признали виновным, однако никто из членов научного сообщества не желал иметь в своих рядах подобного типа. Возможность снова пригласить Айзенменгера даже не приходила декану в голову.

Решить вопрос с музеем было еще труднее.

Первым побуждением Шлемма было закрыть музей навсегда — он вызывал у всех чересчур мрачные и неподобающие ассоциации. Однако ученый совет выступил против столь крутых мер, и Шлемм, человек по натуре осторожный, согласился с ним. Его коллеги из других учебных

заведений также были единодушны: музей слишком почтенное и значительное учреждение, чтобы терять его из-за каких-то «непотребных выходок», как выразился один из ученых мужей.

Однако это достойное всяческих похвал решение влекло за собой новые затруднения. Кто будет работать в музее и руководить им? Не было ни директора, ни помощников куратора, ни самого куратора. Гудпастчер (или Гринпастчер? — не важно) на днях покончил с собой. Услыхав эту новость, декан едва не упал со стула: неужели еще один крутой поворот в этом мерзопакостном деле? Но главный констебль в очередной раз сыграл роль утешителя: у куратора намедни умерла жена, и тот просто не вынес одиночества. Он не оставил записки, но самоубийцы часто так делают. Никаких подозрительных обстоятельств не выявилось.

Прежде всего требовалось найти нового директора. Наиболее очевидным кандидатом декану представлялся Гамильтон-Бейли. Профессору, похоже, удалось справиться со своими проблемами, и он вернулся к работе. Тем не менее Шлемм не был до конца уверен в правильности своего выбора. Он позвонил Ирене Гамильтон-Бейли — отчасти с целью прояснить вопрос о психическом состоянии ее мужа, отчасти для того, чтобы сказать, что выполнил ее просьбу. Шлемм выразил удовлетворение, узнав у нее, что дела профессора, вне всякого сомнения, налаживаются, но с еще большим удовольствием выслушал ее горячую благодарственную речь.

Декан пожаловался Ирене, что уход Айзенменгера крайне осложнил и без того непростую ситуацию в школе, и подчеркнул, что имя профессора Гамильтона-Бейли ни разу не упоминалось в связи с убийством.

— Дэниел, я очень благодарна вам за это.

«Насколько благодарна?» — подумал он, хотя тон женщины намекал, что за ответом далеко ходить не придется. Шлемм помедлил, раздумывая, хочется ли ему хвататься за эту возможность, чтобы разжечь из искры уже потухшее было пламя.

— Нам, наверное, надо встретиться, Ирена, — забросил он удочку. — Уже столько времени прошло.

Ирена придерживалась точно такого же мнения.

Однако, повесив трубку, Шлемм задумался, так ли разумно отдавать музей в руки Гамильтона-Бейли. Руководство музеем потребует много времени, выдержки, концентрации сил и внимания. Справится ли профессор с этой обременительной обязанностью, пусть даже он вновь стал работоспособен? Одной из важнейших задач была проверка происхождения и аутентичности препаратов — чрезвычайно тонкое и сложное дело.

И еще эта связь Александра с Никки Экснер…

В конце концов декан решил, что прежде всего имеет смысл поговорить с самим кандидатом, и пригласил его к себе. Гамильтон-Бейли выглядел, конечно, уже лучше, но вряд ли мог служить образцом физического совершенства. Поколебавшись, он тем не менее довольно охотно принял предложение декана. По правде говоря, Шлемма даже несколько покоробила столь сдержанная реакция профессора, но отступать было поздно.

Несколько утешало декана то соображение, что выбора у него, собственно, и не было.