Пир у золотого линя
Шрифт:
— Доктор!
— Называй меня папой Йокубасом. Мы же с тобой друзья.
Папа Йокубас? Не знаю. Я только одного своего отца называю папой. Только его. Папа Йокубас? Нет, не знаю…
— Доктор, а помните, мы шли лесом. Помните, — мне хочется расспросить про нашего отца, но я не знаю, как это сделать. Я смотрю доктору в глаза. Долго. Он молчит. Почему? Конечно, мой отец может оказаться совсем в другом отряде, даже в другом месте.
— Немцы отступают. Еще немного, потерпи еще. Последняя зима, — задумчиво произносит доктор и подходит к Олиной кроватке. Наклонившись над спящей девочкой, он гладит
— Пора мне, — говорит он и надевает полушубок. Потом подает мне руку:
— До свиданья. Не унывай, через неделю плясать сможешь.
— Спасибо.
Вот не везет. Теперь я бы мог откровенно поговорить с доктором. Но тут мама. Почему бы мне не быть связным у партизан?
Мама провожает доктора. В сенях они шепчутся. Да, что-то они от меня скрывают. Но что?
Мама возвращается. Я смотрю на нее. Она задумалась.
— Доктор тебя от смерти спас. По ночам приходил, заботился, — говорит она.
Вот откуда у моей постели столько бутылочек с лекарствами. Папа Йокубас? Не знаю…
— Мама, а ведь тогда, когда я водил его в лес, он говорил, что к партизанам идет.
Мама разглядывает свои руки. Молчит.
— Полежи, детка, отдохни. Завтра мне в Пипляй идти. Останешься один с ребятишками.
В Пипляй? Зачем? К кому?
— Мама, почему ты мне не все говоришь?
— Тебе и не надо все знать. Ты еще мальчик. С этими скотами шутить нельзя. И так намучили тебя.
Ах, мама, добрая мама! Пока не вернулся отец, пока разгуливает по улицам Густас, не будет мне покоя. Никогда! Скорей бы с постели встать, скорей бы встретиться с Вацисом. Ты еще узнаешь, какой у тебя Йеронимас.
— Мама, я же все равно все понимаю, хоть ты и не говоришь.
— Спи, — успокаивает меня мама и задувает лампу. И уже в темноте добавляет: — Люди из Ламанки не дадут нас в обиду. Только надо быть поосторожнее.
IX
Казис приносит радостную весть. Возвратился Вацис. Я не теряю ни минуты — накидываю куртку, сую ноги в отцовские сапоги и мчусь к моему другу.
Слегка примораживает. Светит солнце, и снег сверкает, точно стеклянные осколки. Кажется, будто они падают с высокого синего стеклянного купола. Блеск этот слепит глаза. С горки на лыжах скатывается Густас. Снег взметается, и Густас останавливается. Лыжи и впрямь отличные! И палки. Но я стараюсь не глядеть. Иду мимо, как ни в чем не бывало.
— Йе, покойничек вышел, — разинул пасть Густас. — Не хочешь ли прокатиться?
Издевается, гитлеров последыш, издевается, свиной пузырь. Пусть издевается, пусть радуется… Еще не прогремел последний взрыв. Конечно, я бы мог ответить Густасу, но неохота. Плетью обуха не перешибешь. Нечего зря и стараться.
Я ухожу, даже не оборачиваюсь. Густас по-своему понимает это. Он орет:
— Йе, всю храбрость гестапо вышибло! Трус!
Ну и надоедливый гад. Выведет он меня из терпения, ох выведет. Но Густас больше не пристает. Хихикнув, он отъезжает на своих проклятых лыжах.
— Недолго тебе еще по нашим горкам кататься, — бросаю я ему вслед. — Не радуйся, мешок с отрубями.
Вацис дома. И не один. В тепло натопленной избе собралась вся семья. На постели сидит отец Вациса. В руках у него клюка, после каждого слова
Вацис рад, что я пришел. Он вскакивает из-за стола.
— А я уже собирался к тебе бежать, — говорит он. — Как дела, что хорошего?
— Дела ничего, — я показываю большой палец. — А ты-то как?
Вацис садится. Он молчит. Видно, ему неохота о себе рассказывать. Да и так по лицу видно, какими пирогами кормили его у кулака. Он стал еще худее, чем прежде. Глаза запали, скулы торчат. Значит, правду говорят, будто кулак, у которого Вацис служит, не только батраков, но и своих впроголодь держит. Вациса я знаю хорошо. Уж если он сбежал, если у него терпение иссякло, то никакой ангел бы там не выдержал.
— Ты насовсем пришел?
— Не знаю, — тянет Вацис.
— Бьют уже, кха, кха, наши-то немца, кха, кха, бьют… — вмешивается в нашу беседу отец Вациса. — Вернется, кха, кха, наша власть, кха, кха, кха…
— Дождешься тут, как же, — ворчит Вацисова мать. — Фашисты нас быстрее замордуют.
— Выдюжим, мама, — говорит Вацис.
— Выдюжим, — уверенно повторяю я.
— Такие богатыри, вроде вас, может, только и выдюжат.
— Ну что ты, мама! — обижается Вацис.
Я понимаю, что в избе нам поговорить не дадут. Слишком много тут глаз да ушей.
— Вацис, у тебя ясеневые доски есть? Я бы лыжи сделал.
Мой друг глядит на меня. Догадался.
— Кажется, в сарае были.
Вацис одевается, и мы с ним выходим.
— Надо проведать наш подвал, коробку, — говорю я, когда мы выходим во двор.
— Можешь быть спокоен, все в порядке, — отвечает Вацис и ведет меня в сарай. В углу он смахивает с досок сено. Потом раздвигает доски. Это еще что? Вацис достает из щели нашу коробку.
— Как это так, а, Вацис?
Вацис не спешит с ответом. Вот всегда он так. Медленно открывает коробку и, словно желая доказать, что все на самом деле в порядке, вынимает оттуда буквы, дневник…
— Вацис, да ты шутишь.
— Я как только увидал, что тебя взяли и ведут в городок, тут же смылся домой. Коробочку немедленно перенес из подвала в сарай. Хорошо я придумал?
— Неужели ты думал?..
— Не болтай глупости, — сердито перебивает меня Вацис.
Хорошо ли он сделал? Конечно, мне не по себе, уязвлено мое самолюбие. Однако я не могу не признать, что друг поступил правильно. Ведь я мог нечаянно, в бреду, что-нибудь выболтать.
Я молча беру наш дневник. Листаю его. Еще одна неожиданность. Оказывается, Вацис продолжал вести дневник. Я с интересом принимаюсь читать: