Пирамида, т.1
Шрифт:
– Наверно, это моя вина, Сорокин... – заметив как он непроизвольным жестом примерки погладил ореховое приножье кровати, сказала тогда Юлия, – что я позволила вам слишком привыкнуть ко мне, и, деликатно говоря, приходят на ум разные игривые комбинации.
И хотя весь эпизод был обусловлен близостью молодой женщины и подземной уединенной обстановкой, доводившей его до мускульного ощущения любовника при наложении ладони на трепещущую округлость, сжатие которой таит восторг безграничного обладания, он смешался, словно уличили в покушении на внучку великого Джузеппе.
– Что случилось? Что у вас на уме, Сорокин? – Юлия так пристально посмотрела ему в лицо, что он опустил глаза.
Впрочем,
Сорокин не преминул справиться, сколько же за домом числится прислуги, но та уклонилась от прямого ответа.
– Вы же знаете, как теперь хлопотливо стало с ними.
– Кому-то надо же пыль вытирать!
– Здесь все автоматизировано, – непонятно пояснила Юлия. – Дому придано постоянное обслуживанье. Кроме того, здесь у меня не бывает пыли
– Значит, сегодня ни души кругом? – не заметив последнего замечания, удивился режиссер такой предусмотрительности хозяйки на нынешнюю ночь
– И всегда тоже.
– Но молодой женщине нельзя долго оставаться одной... – совсем другое имея в виду, заметил Сорокин. – Вам не страшно?
– Кого, чего именно? – с приглядкой любознательности покосилась та в его сторону, мельком сославшись на полную безопасность своей усадьбы от воровских вторжений. – Может, я затем и позвала вас, чтобы не быть одной?
Итак, все склонялось в сторону его ужасной догадки. Он поежился, готовясь к отпору:
– Туманно... поясните.
– Хорошо... но только советую подкрепиться сперва перед ожидающим вас испытаньем. Съешьте же еще что-нибудь, я знаю, как вы любите сладости... – явно без намеренья съязвить сказала она и, мельком приподняв крышку кофейника, чтобы самой удостовериться в чем-то, глубоко вдохнула распространившийся запах напитка. – Вон ту возьмите еще завитушку с песочным хохолком, она так жалостно смотрит на вас!
Прямо перед ним на стене, в раме потускневшей позолоты, немолодая нарядная дама читала письмо, и Сорокин, сразу и безошибочно по блеску ее пышной зеленоватого атласа робе и интерьеру признавший кисть Терборха, не преминул распространиться о его видном месте среди малых голландцев вообще. К сожалению, все время лектора отвлекала от темы торчавшая на столе старинная серебряная плетенка с пирожными. То были сплошь и на всякий вкус сладостные творения и скорее по рефлекторной тяге детства, нежели из потребности как-нибудь отбиться от соблазна, режиссер двумя перстами взял верхнее нечто невыносимо-воздушное, загадочное, легкомысленное в стиле рококо и небрежным жестом, как бы из нежеланья обидеть хозяйку, отложил его на блюдечко по соседству. Затем лектор обогатил свою аудиторию сведениями о роли голландских живописцев в средневековье с намеком на Брейгеля Старшего во главе и, помнится, еще чем-то, как вдруг кондитерский шедевр как-то сам собой проскользнул в режиссера, приглушив возникшее было недоуменье: каким образом изделия подобной свежести могли
Осмотревшись еще раз, Юлия опустила в сумку свою золоченую игрушку.
– Не брезгуйте же любимым лакомством... или боитесь утратить спортивную форму? – улыбнулась она, придвигая всю корзину соблазнов, и пощурилась слегка, хотя близорукостью не страдала. – Когда-то, при исключительной худобе, вы обладали незаурядным аппетитом на всякие кондитерские изделия.
– Право же, я наелся на неделю, – сопротивлялся Сорокин.
– Ничего, эти воздушные лакомства можно есть сколько влезет: от них не толстеют!
С видом научного исследования, на деле же из-за разыгравшейся как назло ребячьей жадности, режиссер Сорокин смахнул и ту, что на него глядела, и четверку соседних, чтобы не обижались, после залил ликерцем для всеобщего их там внутри примирения, – словом, перепробовал подряд стоявшие перед ним всякие пирожки, пети-фуры, цукатистые фрикадельки жгуче-пряного вкуса, иное по второму разу для более углубленного проникновенья в их таинственный кулинарный спектр, – ел и, странно, все еще оставалось место. Вглухую скрестив руки на груди, Юлия сострадательно, по частям, разглядывала резвящегося гостя, с пристальнейшим интересом наблюдая, как тот жует ее кондитерские шедевры, глотает в особенности.
– Чрезвычайно вкусно, пани Юлия, явление величайшего артистизма... – с набитым ртом и тоном знатока бормотал Сорокин, причем высказал догадку, что подобные изделия по своей принадлежности к разряду небесных блаженств, помимо райского табльдота, имеются разве только в закрытых распределителях высшего ранга, никогда не поступая в общегородскую торговую сеть. И с помощью волшебно-зеленоватого на просвет, почему-то почти не хмельного вина уплотнял ранее поглощенное, все пытался уговаривать себя: остановись, безумный Сорокин, царственная пациентка терпеливо ждет твоего диагноза. Уймись же, несчастный обжора, хватит тебе...
И все же, несмотря на полученный отпор, мысли его настолько разыгрались в прежнем направлении любовной фамильярности, как будто дама уже принадлежала ему, что намерение сопротивляться ей в случае ожидаемой атаки внезапно уступало место самой неприличной ревности.
– Ну, признавайтесь же, каков он?.. Груб, ревнив, ненасытен или, напротив, немощен, неопрятен, наконец? – добавил он и стал перечислять предполагаемые интимные качества змия, живописно поясняя некоторые из них.
– Врач должен вникнуть в симптомы заболеванья, – с появившимся вдруг противно-сахариновым привкусом на губах и глядя в сторону, почти обиженно сказал Сорокин. – Что именно беспокоит вас?.. Вернее, уж вам-то чем плохо в жизни?
– Я выбилась из колеи, – с заминкой, видимо, впервые попыталась сформулировать она. – Все началось с пустяковой игры, но запуталась потом. Я открыла, что можно желать беспредельно. Но нельзя без стен. Когда же стены падают и не на что опереться, это и есть смерть. Иногда кажется, что меня вынесли из жизни, но я все оглядываюсь назад. Я ищу меры, в чем она? Мне просто нужна рука, чтоб вывела меня назад оттуда.