Пирамида, т.2

Леонов Леонид Максимович

Здесь и школьнику очевидным становится грубое неправдоподобие только что изложенных прогнозов, находящихся в дерзком противоречии с оптимистической панорамой послезавтрашнего мира, как ее мощными мазками накидал штатный оптимист. В самом деле, если Дунины прогулки за горизонт века представляются вначале как бы окнами, распахнутыми в неизвестность грядущего, то с момента как на ленте обширного вселенского времени удалось ей наконец нашарить слишком кратковременный период людей, и отрывочные впечатленья девочки от усложнившейся действительности стали нуждаться в редакторском оформлении ее покровителя и дружка, в них все заметней просматривается его массивная личность. Но если в любом рассказе неминуемо, хотя бы в качестве наблюдателя, присутствует сам автор, то в дошедших до нас эпизодах сугубо урбанистической эпохи, по ряду не только стилевых улик, явственно замечается его прямое, сюжетное в них участие. Начать с того, что ему одному принадлежит клеветнический подбор якобы подсмотренных Дунею событий в придуманной им биографии людей. Чего стоит пародийное, на наши дни, изобретение пресловутых башен внушения? И кому, кроме недоучки-студента, надо приписать сооружение саркастической эпитафии в обезлюдевшей ночной пустыне близ великой спиральной

пирамиды мертвых, где сквозит ультимативная угроза людям на случай, если добровольно не отрекутся от главного своего гена, трагической вспышкой высветившего однажды вселенную во мраке абсолютного небытия? По счастью, эти соображения позволяют нам воспринимать приведенные выше сомнительные пророчества лишь как личностный портрет самого Никанора Шамина.

Достойно удивления, что погасившую мир катастрофу рассказчик приписал не радикальному и модному в наше время извне действующему оружию, а самопроизвольному изнутри возгоранию человечины – на том, однако, принципе сближения двух взаимно-полярных и критически-равных половинок атомной взрывчатки. Но еще больше поразила меня лапидарная неотвратимость события, увенчавшего старинный апокриф о небесной ссоре. За разъяснением я обратился не к штатным столпам мудрости, а к моему студенту, ибо не столько опыт или знания нужны тут, а лишь первобытный комбинаторный дар творить стройный и емкий миф по отпечаткам стихий на вещах вкруг себя, подобно тому, как археолог мастерит античную вазу из черепков, руководясь сходством разлома, логикой рисунка, идеей назначения.

– Зачем же, ради чего понадобилось ему доводить людей до такого отчаянья, когда все изжуется, выкрошится во рту от скрежета зубовного? – добивался ясности я от него в смысле – не явится ли проявленное коварство гнусным мщением содеянных из огня соперникам из глины.

– Нет, – отвечал студент, – а лишь в финале затянувшейся дискуссии приглашение главному взглянуть, на кого собирался поменять он верных и кровных своих.

Последовавшая затем пауза принесла с собой ознобляющее дуновение лишь теперь осознанной беды. В полном объеме представилась мне назревшая угроза сокрушительных потрясений. Я увидел Никанора Шамина откуда-то извне, как, опершись локтями в колени, щурится он на темное пламя в закопченном стекле. И странно, стоило зажмуриться слегка, стены и роща кругом исчезали, а взамен возникало гнетущее ощущенье толпы, рваной и дикой под стать своему вожаку, обступившей его отовсюду. Включая дальних, полуразличимых во мгле ночной, тот же объединительный волчий блик светился у всех в зрачке. Поровну от молитвы и сговора читалось в их созерцательном молчанье, с каким глядят на костер в ожиданье сигнала к атаке. Меня ужаснуло мнимое благоденствие мира. Погруженному в удовольствие Олоферну не дано увидеть свою любовницу час спустя, с его собственной головой под мышкой. Как мальчишке, было мне жаль обреченных диковинок цивилизации, которыми не успел наиграться вдоволь. Без преувеличенья, в пору было бежать по спящей окраине с предостерегающим воплем о фантомах с дубинами, затаившихся за углом столетия. И так как не было надежды пробиться в запертые двери инстанций, в заросшие волосом уши, в герметическое сознанье высших умов, то и нечем становилось мне предостеречь современников, кроме как средствами моего ремесла.

Блуждающие взоры наши встретились, и, значит, Никанор прочел в глазах моих опасные для себя намерения.

– Между прочим я забыл уведомить вас, что я сам-то в помянутой колонне не побывал ни разу, так что не следует принимать всерьез мою брехню, – суховато оговорился он ради очевидной подстраховки. – Не требуется особой учености убедиться в полной ненаучности любых сведений о чем-либо еще не состоявшемся, как и самого способа их получения.

По его словам, он на особо ярких клинических примерах болезненного Дунина визионерства хотел показать мне всю неосновательность моего интереса ко всему запредельному. И хотя за недозволенные фантазии у нас пока не расстреливают, все же не советовал закреплять их на бумаге для постороннего пользования. Напомнив про монархов седой древности, которые по бессилию отвратить дурное пророчество имели обыкновение казнить авансом самих предсказателей, Никанор в образной манере обрисовал, какой собачий бешбармак изготовили бы из нас с ним ревнители благонадежности за пузырек чернил, пролитый на идиллии социалистической житухи.

С самого начала, хоть и виду не подавал, нисколько не сомневался я в его произвольном толковании полувнятных, наверно, Дуниных видений, сумеречных, как тени на вечерней стене. Но как раз через Никанора Шамина старо-федосеевское подполье с его каноническими нетопырями и плесенью по углам распахнулось предо мной вовсе в неожиданной ипостаси. Оно принимало на себя функцию общественного предвиденья, атрофированную в нас смертным трепетом минувшего десятилетья, да еще в момент, когда разогнанная бичами страна кидалась на копья завтрашней неизвестности. Немудрено, что, отрешенные от всяческого участия в настоящем, жители домика со ставнями активно предались мысленному освоению будущего. Воспитанные на безоблачных (по Скуднову) концепциях золотого века, мы не должны смущаться прогнозами его старо-федосеевского оппонента, для лучшей доходчивости выполненными порой в духе кладбищенского сарказма. Уже безопасные для подавляющего большинства, они лишь философский слепок этой архаической личности, который пусть себе пылится на школьной полке среди учебной рухляди обок с бюстом кроманьонца и элементами Лекланше... Опять же, если ведущие футурологи Запада, скованные путами идеализма, предсказывают неминуемое когда-нибудь угасание человечества уже через какие-то 123.456.789 лет, то мой Никанор отодвигает концовку на 987.654.321 год, перекрывая жалкий ихний оптимизм на целых семьсот процентов, заслуживая награждения ценным предметом. «В утеху передовых ревнителей охотно подкинул бы пару нулей справа, – грустно пошутил он, – да надо и совесть знать». Меня же весьма подбодрило, что на открывшемся просторе времен трудящиеся смогут выполнять свои промфинпланы без опаски не уложиться в лимитный срок.

Но и тогда – невеселым взором провожал я нешумный человеческий табор, уходивший в последнюю из всех своих земель обетованных. Подобно тому, как на средневековых картах непроглядная мгла за Геркулесовыми столбами обозначалась латинской надписью Sic definit mundus 8 , мне преграждала путь русская – здесь

кончается история. Она отмерла сама собой с отказом от жестокого и волевого поиска самого несбыточного на свете – блаженства страданий, необжигающего огня. Ничего больше не случалось с ними в их беспарусном плаванье по океану общей судьбы. Рушилась преемственность поколений: предки ничего не предписывали им, и сами они не оставляли потомкам каких-либо стеснительных обстоятельств. Поэтому они уже не торопились никуда: у вида, в преизбытке владеющего временем, атрофируется и сожаление о бесполезной его утрате... Но из присущей нам жажды хотя бы через гадательное зеркало одним глазком взглянуть на дорогое наше после нас, меня тоже потянуло убедиться в чем-то по их прибытии на место. И моя малая долька была там. Как-никак, в отличие от прочих жильцов, некогда съезжавших с квартиры, у этих не было мильонолетия в резерве. Мне хватило бы и беспредметной надежды, но в наказанье за давешнее, что ли, Никанор отмалчивался с видом неподкупного обладателя клада. Меж тем лампешка гасла, а в щели по краям оконной фанеры сочилось зеленое сиянье прибывающего дня – встреча наша близилась к концу без вероятности скорого возобновленья. Мы выходили на крыльцо, показалось мне, с обоюдным нежеланьем расставаться... По тем временам кому, кроме меня, мог он поведать распиравшую его тайну? Легкий духовитый пар поднимался с досыта напоенной земли, отчего виднее становились косые потоки света среди ослепительной листвы. Из всего пасмурного десятилетия не выпадало, пожалуй, утра прекраснее. На глубоком вздохе примиренья убеждался, что не так плохо на погосте, если чуть попривыкнуть. Вдруг, на расставанье, мне страстно захотелось увидеть бывшее человечество в том последнем облике, в каком, уже не меняясь ни в чем, уйдет оно в глубь очередной геологической эпохи. И, примечательно, снизойдя к моему виноватому нетерпенью, Никанор приоткрыл мне тогда кое-что о них, не самую суть, которой я добивался, а пока лишь логику совершившихся с ними затем внешних преобразований. Похоже, он сознательно медлил показать мне позднюю стадию людей, омраченную тягостными приметами возрастного одряхленья... Впрочем, с некоторых пор почему-то мы перестали называть их людьми.

8

Так погиб мир (лат.)

По мысли Никанора, самый беглый панорамный обзор эволюции нашей приводит к заключенью, что уже в первичном замысле природы содержалась та, наша с вами, окончательная модель, трагический облик которой обусловлен титанической грандиозностью вызревания:

– Оглянитесь, как трудилась природа над нами, через какие вдохновенья и разочарования вела, сколько не в меру резвых шалостей прощала в оплату чего-то впереди, причем под конец чуть сама на нас не взорвалась... – вслух размышлял он, щурясь на быстро высохший под ногами настил крыльца. Громоздкая биография людей и заставляла Никанора сомневаться, чтобы ей удалось когда-нибудь повторить подобный эксперимент.

Безуспешно пытался он вспомнить порядок приспособительных преобразований вида.

– Научным умам, – сослался он, – вообще предстоит трудная задача выяснить, что именно, при обратной последовательности, должно было бы исчезать ранее – имена вещей, убывающих из обихода, или сами породившие их потребности. Зрительная сетчатка еще не скоро наладилась распознавать объекты по главнейшим, на данном уровне, признакам – съедобности и угрозы, минуя прочие, тормозящие быстроту обзора. Саморазгрузка особи от обременительных излишеств надстройки сопровождалась серией внешних изменений, закреплявших наследственную устойчивость вида. Прежде всего природа поубавила ему габариты, сократив площадь теплового излучения и уязвимости с попутным сниженьем пищевого минимума, нужного для поддержания жизнедеятельности. Однако это возмещалось потенциально безграничным повышеньем численности, размещаемой на тех же территориях, так что в общевесовом отношении вид не терял ровным счетом ничего. Напротив, легче становилось устоять против космического ветра, который очередным порывом мог бесследно развеять горстку биопепла от пылающего человеческого костра.

Тем ярче заблистали там выплавленные в горниле стольких бедствий благородные элементы души, о которых грезили христианнейшие проповедники, апостолы самых полярных направлений, утописты всех веков и прочие алхимики людского блага.

Наконец-то скинув опеку прошлого в виде устарелых исторических традиций, темных предрассудков, эгоистических страстей и наивных суеверий, они создали общество высшей гуманитарной логики и видового бессмертия, гармоническое гегелевское государство с единой истиной, пригодной для всеобщего употребления и по крайней простоте своей не нуждавшейся в истолковании на бумаге. Обладание ею внушало каждому не только автоматический героизм без расчета на вознаграждение, но и безопасную для хранения мудрость в рамках прикладной необходимости. Из одинаковой обеспеченности стихийно родилась абсолютная честность без железных запоров, ночных сторожей с дробовиками, охранительных законов, а то и самих стен, где позволял климат. Личная собственность, если и заводилась украдкой, утратила свою притягательность для воров по отсутствию предметов, окупающих риск присвоения. Унификация существования привела к зеркально схожим биографиям, облегчившим не только учет и управление, но и полную взаимозаменяемость без хлопотливой предварительной пригонки, а стирание интеллектуальных различий стало мощной гарантией против возвеличения одной особи над другими. По Гоббсу, никто там не стремился к персональному возвышению, не соперничал с ближним в эгоистической выгоде, не роптал на свое правительство, в котором надобность отпала по мере того, как бездомные ночи, заставлявшие плотней жаться друг к дружке ради сохранения коллективного тепла, воспитывала у них мощный инстинкт государственности в ее простейшем начертании. Введенный было брак по жеребьевке, устранивший неминуемый при добровольном сговоре отбор лучших для производства качественно высшей породы, свелся сначала к запрещению варварского захвата в единоличное пользование всего, что еще по мысли Сократа и Платона должно принадлежать многим, а чуть позже и к более конструктивному посезонному размножению, избавившему общество от ложного стыда наготы и расточительства энергетического потенциала на подыскание пары. Благодаря той же великой победе над всеми видами страданья – нищеты, безответной любви, осознанной бездарности или чрезмерной мечты, едва не истребившей начисто недавних предков, – из употребления сперва вывелись слезы, ибо нечего стало оплакивать, а потом с лица сбежали навсегда выраженья веселья или огорчения.