Пирамида
Шрифт:
Я пытался незаметно юркнуть наверх, но не тут-то было.
– Оливер! Это ты, детка?
– Я, мама.
– Скорей иди ужинать.
Я вошел в столовую. Они оба там сидели. Я оглядел холодную свинину. Я забыл про еду, есть мне совершенно не хотелось.
– Можно я не буду?
– Глупости! – Мама сверкнула очками. – Ты же растешь! Садись-садись, будь умницей. К тому же папочка хотел тебе что-то сказать.
Я покорно сел и уткнулся взглядом в холодную свинину у себя на тарелке.
– Чего же ты дожидаешься, папочка? Скажи ему.
Папа завершал пережевывание. Глаза у него были задумчивые, нежно ходили ходуном вверх-вниз моржовые седые усы. Потом он медленно повернул ко мне свою лысую голову.
– Это по поводу
– Я же просил прощенья уже.
– Хватит об этом! – Мама весело рассмеялась. – Все прощено и забыто. Ты слушай!
– Мы вот подумали. Чинить его будет долгое дело. Пока клей застынет и прочее. А с этой своей рукой ты еще несколько недель не сможешь к нему подойти, так я полагаю.
– Не тяни, папочка! Вечно ты тянешь!
– Ну вот, а мы тебе пока не сделали подарка, достойного твоих упорных трудов. И мы решили – мама и я: мы отправим пианино в Барчестер, и там его подновят. Одним махом – двух зайцев. Конечно, встает вопрос денег – правда, мама?
– Он всегда встает – деньги есть деньги!
– Но я все прикинул и думаю, мы...
– А если рука у тебя раньше заживет, ты всегда сможешь играть на скрипке, Оливер, ты же так дивно играл, пока не помешался на своем пианино!
– И когда ты приедешь из Оксфорда на каникулы, у тебя будет настоящий инструмент.
Он повернулся к своей тарелке и снова принялся за еду.
– Конечно, – сказала мама, – ты сам понимаешь, оно не превратится в концертный рояль!
– Но лучше оно сделается, – сказал папа. – Там много чего могут. Вряд ли станут делать деревянную раму. Дерево всегда портится. Не знаю, кому оно нужно.
– Может, даже клавиши отбелят.
– Дерево всегда портится. Это из-за климата.
– И подсвечники нам не нужны. Пусть их снимут.
– Металл для звука лучше. У нас металл.
– Ну чего ты, детка? Ну-ну, перестань! Все ведь прощено и забыто!
– Успокойся, старина!
– Это наследственное, знаешь, папочка.
– Покажи-ка нам язык, старина.
– Не надо его дразнить. Скушай свининки, Оливер. Это тебе полезно.
Папа тяжко поднялся и пошлепал в аптеку.
– Ну чего ты, ревушка-коровушка, – сказала мама ласково. – Я же все понимаю, детка. Расти трудно – даже и мальчику. Это наследственное. Характер. Скушай, скушай свининки, детка, тебе сразу полегчает. Знаешь, я помню... Ты не поверишь, Олли... Мы так тобой гордимся, детка, но не можем же мы без конца тебе про это твердить. Вот горчичка.
Папа молча вернулся и поставил возле моей тарелки рюмочку. Опять со слабительным.
Кое-как тянулись дни. Миссис Бабакумб по-прежнему одаряла меня своим косым кивком с любого расстояния, вплоть до ста метров. Эви уже не ходила патрулируемой дорогой. Я слонялся по Бакалейной, и надежда моя таяла. Иногда я слышал, как она стучит на машинке в приемной, иногда видел, как она пробегает с работы домой, – и все. Эви меня избегала. Настал понедельник, вторник, среда – она не появлялась на моем горизонте. Мой ужас перешел в стадию непрестанной тревоги. В снах фигурировал новый кошмар, повторяясь из ночи в ночь. Будто я иду по Стилборну, но приговоренный к смерти. И родители тут же, все знакомые тут же, и все согласны со смертным приговором, ибо моя вина, хоть она в сновиденье не проясняется, – непростительна. Просыпался я с радостью, что это был сон. А потом вспоминал Эви.
Через неделю я снова увидел ее, но не смог с ней поговорить. Я был в ванной и оттуда увидел Эви с тощим партнером доктора Юэна – доктором Джонсом, они ходили взад-вперед по большей из двух юэновских лужаек. Я опасливо пронзил ее взглядом, будто рентгеновским лучом. Но ничего особенного не заметил. Точно такая же, ни на йоту не изменилась. Ножки переступают ниже колен, буйно подрагивают мохнатые ресницы, рот открыт, на губах загадочная усмешка. Я ощутил разом облегченье и ярость. Конечно, девушка в таком положении – если
Потом я сообразил, что он, однако же, именно доктор. А известно, зачем ходят девушки к докторам. Я провожал исчезавшую в доме счастливую парочку, как каких-то чудищ. Ясно было одно. Мне необходимо ее увидеть. А у меня не было ровно никакого предлога, чтоб пройти в приемную. Поскольку я не мог предъявить таких явственных признаков недомогания, как, скажем, сломанная рука или сыпь, любое мое посягательство на медицинскую помощь папа встретит новой дозой слабительного. Или, учитывая блестящий успех предыдущих двух доз, это будет, возможно, противопоносное средство. Даже моя левая рука зажила и обрела прежнее свое проворство, будто раскокать панель было для нее просто эксцентрическое фортиссимо, просто упражненье такое. В тоске и печали я проанализировал свое состояние и заключил, что абсолютно здоров. Тут не могло быть сомнений. Вдобавок я питал благоговение к докторам, особенно удивительное при таком близком соседстве. Я безотчетно опасался, как бы доктор Юэн, внимательно меня осмотрев, авторитетно не объявил, что я жду ребенка. Но мне надо было ее видеть – и я решился. Я сбегал к себе, схватил с полки книжку, сбежал вниз и прошел прямо в аптеку. Папа разглядывал сквозь свои толстые стекла рецепт.
– Книга для мисс Бабакумб, – сказал я непринужденно. – Лучше я сейчас ей занесу. А то потом...
Зря я, однако, старался, папа все разглядывал рецепт, бормотал, не замечая меня, нашаривая правой рукой шпатель. Я прошагал коридором и открыл дверь в приемную. Доктор Джонс отскочил от Эви так, будто она всаживала в него шприц. И уставился на меня. Возле рта у него краснел мазок помады. Он сказал с облегчением:
– А-а, это ты!
И тут стукнула входная дверь, и ввалилась толстая миссис Данс, вопя так, как только ей позволяли тучность и одышка. На руках у нее был крошка Дагги. Весь красный и дергался. Доктор Джонс мигом преобразился.
– Спокойствие, миссис Данс! Дайте мне ребенка. Мисс Бабакумб – вы мне нужны.
И повалили в кабинет, все четверо или, может быть, пятеро... Я так и остался у двери с «Сельскими комедиями» мисс Ситуэлл [9] в протянутой руке. По-прежнему терзаемый мучительной неизвестностью о том, жду ли я ребенка, я прошел обратно через аптеку, где все так же парили над чем-то медленные, четкие пальцы моего тихого папы.
И снова пошли слежка, подглядывание, патрулирование, и, как ни завлекала меня мама вкусностями, у меня начисто пропал аппетит. Наконец настало воскресное утро, и я опять увидел Эви. Я мрачно стоял у забора на задворках у Юэнов, на Бакалейной. Я даже порыскал у деревянной лачуги в дальнем конце на случай, если они служат – или что там с ней делают – свою мессу. Но там было тихо и пусто. Я пошел другой дорогой, мимо задворков священника, мимо обнесенных вероникой домиков, пока не дошел до места, откуда открывался вид на Бакалейный тупик. Послонялся там в надежде увидеть, как она выходит из крайнего дома. В конце концов я поплелся обратно и, злой и несчастный, встал, привалясь к кирпичному забору Юэнов. И вот из-за поворота выплыло сперва колыханье подола. Я мгновенно опознал ситцевое платьице Эви, белое, в дымно-синих цветочках и веточках. Отскочил от забора и почти побежал ей навстречу. Она шла тоже быстро, ровно переступала ножками, и ветер сгонял назад ее волосы, облеплял ситцем груди и бедра. Я подошел к ней вплоть, схватил за плечи.
9
Ситуэлл Эдит (1887-1964) – английская поэтесса, критик, прозаик. (Прим. перев.)