Пираты Елизаветы. Золотой век

Марвел Питер

– Ничуть не хуже, чем на баке! – философски заметил Потрошитель, извлекая червяка из сухаря. – Бывало, что и червяки были для нас праздником.

– Да и жевать мягче, когда десны пухнут от цинги, – поддержал своего квартирмейстера Боб, сворачивая пальмовый лист в кулек и сливая свою порцию баланды в эту импровизированную посуду.

– Я так понимаю, сэр, что вешать нас пока никто не собирается, – заметил Джон и улыбнулся, отчего изуродованная щека его уползла куда-то на ухо.

– Ну, Джон, от твоей улыбки и черви попрячутся, – сказал Потрошитель, жуя

плесневелый сухарь.

– Приятного аппетита, господа, – сказал Уильям и, стараясь не дышать носом, принялся за еду.

– Слышь, мусью, а нашего капитана ты видел? – спросил Потрошитель, тщательно подбирая французские слова и хитровато поглядывая на сторожившего их во время ужина солдата.

– Это вы того молодца, что валяется сейчас носом в землю, называете капитаном? – спросил часовой и хмыкнул. Судя по всему, ему было ужасно интересно поговорить с «настоящими пиратами», лично против которых он ничего не имел.

– Угу, – ответил Потрошитель и улыбнулся, обнажая полный набор зубов.

– Его еще допрашивать будут, – чувствуя, что сейчас здесь все от него зависит, снисходительно проговорил солдат.

– Знать, ты здесь важная шишка, – уважительно подмигнул ему Потрошитель, а Джон и Боб тут же в унисон затрясли грязными нечесаными головами. – Ты здесь, небось, – как у нас боцман, – продолжал Потрошитель, следя за малейшими изменениями в мимике часового. – Может, ты еще и подскажешь старым морским акулам, чего мы здесь мокнем кверху килем, как старые шлюпки?

– Кверху чем? – спросил часовой, и Потрошитель понял, что дело в шляпе.

– Задницами, вот чем. – Потрошитель снова ему подмигнул.

– А-а, – протянул солдат и гоготнул. – Небось вас тоже допрашивать будут.

– Когда я плавал с Черным Билли, – сказал Потрошитель со значением, – мы и не в такие передряги попадали.

– Да ну? Ты с самим Билли? Говорят, это он напал на нас в ту ночь.

– О, Билли – страшный мерзавец, – с укоризной произнес Потрошитель. – Ты знаешь, что у него на корабле не было даже Библии, а сам он никогда не осеняет себя крестным знамением?

– Врешь?

– Клянусь покрывалом Пресвятой Девы Марии!

– А ты морского дьявола видел? – Часовой поудобнее оперся на свой палаш и жадно разглядывал Потрошителя.

– А как ты думаешь, кто мне такую клешню из руки сотворил? – Потрошитель почувствовал себя в своей стихии и приготовился к самозабвенному вранью.

– Ну, дело на мази, – шепнул Боб Харту и ухмыльнулся.

Уильям улыбнулся в ответ. На самом деле он ничего не мог слушать и ни о чем думать. Элейна была в сотне ярдов от него, а он, такой же пират и убийца, как и те, что сидели с ним плечо к плечу, был далек от нее, как никогда.

А теперь, пока его спутники храпят, он смотрит, как чужая луна медленно восходит на чужое небо, а чужие звезды слепо смотрят на чужую землю. Не дай Бог никому умереть на чужбине. Да еще прожив такую короткую и бессмысленную жизнь, в которой даже и подвигов-то никаких и не было, и счастья не наблюдалось. Ему вспомнилась его первая встреча с Элейной, их первый разговор наедине,

вспомнилось, как они встречали закаты на палубе «Медузы», вспомнился ее тихий нежный голос, и он скрипнул зубами от бессильной тоски. Эх, Уильям, Уильям! Зачем ты сбежал в Плимут, зачем забил себе голову романтическими бреднями, зачем влюбился в дочку еврея? Ненавидя себя, он даже пару раз стукнул затылком о ствол большой пальмы, о которую опиралась его спина.

– Уильям, Уильям, проснись! – Невесомая ручка схватила его за плечо, и, вздрогнув, Уильям открыл глаза. Над ним, заглядывая ему в лицо огромными фиолетово-черными очами, склонилась Элейна.

– Нет, – тихо воскликнул Уильям. – Тебе нельзя здесь быть. Уходи! – Он мучительно покраснел, представляя, в каком виде он предстает перед своей возлюбленной и какой от него исходит запах. Что может быть страшнее для влюбленного самолюбия, чем обнаружить, что тебе свойственны все те низменные потребности и свойства человеческого тела, о которых в обществе даже и вспоминать неприлично!

– О, нет, Уильям! Я должна была увидеть тебя!

– Но ты не можешь, Элейна, не должна говорить с тем человеком, каким я стал. Дворянина Уильяма Харта больше нет, я превратился в отброс человеческого общества, я потерял свою честь и опозорил свое имя! Я пролил кровь невинных людей, и ты не можешь быть рядом со мной! – Он говорил это торопливо, сбиваясь, словно боясь, что мужество изменит ему, и он, вместо того чтобы сказать правду, начнет врать ей и унизит ее своей ложью. – Я возвращаю тебе твои клятвы и верю, что ты отдашь свое сердце человеку более достойному, чем я.

– Нет же, Уильям! – Элейна с силой тряхнула юношу за плечи и попыталась заглянуть ему в глаза. – Неправда! Ты знаешь, что это мой отец и его жадность толкнули тебя на этот путь! Отец служит своей вере и не может ослушаться, иначе его проклянут, и ни один иудей, ни ашкенази, ни сефард не осквернят себя общением с ним! Но я – христианка, Уильям! Я верю, что нет такого преступления, такого греха, который не искупил бы наш Бог на кресте! Разве ты оттолкнул бы меня, если бы волею случая я стала жертвой роковой ошибки или предательства? Разве ты усомнился бы во мне, если бы, плача, я умоляла тебя о прощении? Я люблю тебя, Уильям, люблю больше отца, и в этом единственное мое преступление! Ради того, чтобы говорить с тобой, я совершила ужасное – я подсыпала отцу в ужин снотворное, что дала мне эта страшная женщина. А теперь ты гонишь меня?

– Я прошу тебя, Элейна, не мучай меня. – Уильям взглянул в глаза Элейне, и она опустила свои. – Уходи. Ты знаешь, что я полюбил тебя еще там, в Плимуте, когда глупый юнец, размахивая сундуком, взбежал на палубу и увидел прекрасную незнакомку, увидел печальную девушку, которую не могла очернить даже грязь, если бы случайно упала на нее. Элейна, я бы по капле отдал за тебя кровь из своего сердца, я бы скорее умер, отрезав себе руки, чем бы осквернил тебя нечистым прикосновением. Уходи, я умоляю тебя. Пойми, у меня нет сил гнать тебя, и долг борется во мне с любовью! Уходи!