Пирожки с мясом
Шрифт:
– Мы сейчас, Маринка, вот что, - энергично потёр руки Максим, - купим хлеба и полбатона прям на улице, по дороге, и умнём. Годится?
– Нельзя же на улице, пап, ты сам говорил.
– Ха, говорил! До перестройки. А теперь мы с тобой перестроились. На вот трёшник, беги в хлебный, а я у входа пока покурю. Возьми два черного и два батона. Должно хватить. Если, не дай Бог, там опять цены повысили - сама сообрази, но чтобы батон был.
Максим снял с лопаток дочки тугой ранец, сунул ей пакет. Хлебный через магазин от "Пирожков". Маринка побежала. Он выхватил "Космос", отвернулся от прохожих к
Блаженно закружилась голова...
3
Где же Маринка?
Максим делает последнюю затяжку, допалив табак до фильтра, берёт ранец: придётся идти помогать, видно -- очередина, как всегда, в магазине.
Вдруг, не успевает он сделать и шага, двери хлебного с треском распахиваются, народ -- злой, кричащий -- валит валом на улицу. Вот тебе, бабушка, и хлебный день! Опять не досталось. Вот стервезация! Придется на ужин картошку с сухарями грызть.
Максим выпрямляется, глубоко вдыхает в грудь морозец: всё, всё, нечего психовать. Маринка, поди, сейчас тревожится, думает - заорёт отец. Спокойнее, Максим Леонидович, вы ж интеллигент, чёрт побери!
Он всматривается пристальнее. Дочь, видимо, боясь давки, ещё торчит в магазине. Над входом тускло жёлтеют два фонаря из четырех, с рекламными буквами "X" и "Е". Получается - хе! Люд обозленный из магазина прёт и прёт, всё больше женщины, старухи. Мелькают две-три цыганки, с узлами, - не те ли, табачницы? Хотя их сейчас развелось - таборами по улицам и площадям кочуют.
Да где же Маринка-то?
Максим щурится, уж лезет в карман за очками, как дверь захлопывается. Что такое? Последний пустой покупатель, поддатый мужичонка в валенках с калошами и треухе, матерясь на всю Коммунистическую, тревожа прохожих, ковыляет в сторону вокзала.
Ну, стрекоза! Максим подспудно, против воли хочет рассердиться покруче, тоже матюгнуться. Что она там - выпрашивает хлеб, что ли? Вот научил девчонку унижаться!
Он быстро, лавируя между людьми, идёт к магазину, открывает дверь. Низенькая полная бабуся, тесня его шваброй по ногам, беззлобно ворчит:
– Нетути, нетути, милок. Опоздавши. Утречком приходи.
Максим нетерпеливо шарит и шарит взглядом. В просторном зале с пустыми хлебными стеллажами вдоль правой и задней сторон и двумя проходами к кассам - всего три человека: бабуся-техничка, кассирша, мусолящая в пальцах трешки да рубли, и продавщица, проверяющая лотки. Сердце у Максима стукает. Он дико взглядывает на бабку со шваброй, выскакивает на улицу. Как он мог пропустить дочку?
На улице, у входа, Маринки нет. Он бросается к тому месту, где ждал ее, и там пусто. Максим швыряет ранец на скамью, стаскивает перчатки, выхватывает из футляра очки, цепляет на нос. Мир сразу становится резким, чётким - другим. Максим пронизывает вооружённым взглядом всё вокруг: Маринки, её зелёного пальто и белой вязаной шапочки нигде не видно. Что за белиберда?!
Когда Максим вновь цепляется за дверь магазина,
– Зина! Гоша!
Господи, да они его за грабителя сейчас примут!
– Девушка, девушка!
– Максим старается не кричать.
– Минутку! У меня дочка только что здесь была. Девочка - восемь лет.
Он показывает от полу Маринкин рост. И кассирша-"девушка" (ей лет под пятьдесят), и бабуся, и выскочившая Зина, и мордатый Гоша, наверное, грузчик - все смотрят на Максима: ну и что?
– Понимаете, - он торопится, глотает слова.
– Девочка... пальто короткое... зелёное... шапочка белая... Понимаете? Жду на улице, жду... Все вот вышли, а её нет... Понимаете?
– Да где ж она, родимый, может быть?
– сочувственно, авансом жалеючи, поёт старушка.
– У нас, сам вишь, нетути.
– Как же "нетути"?
– бормочет Максим.
– Где ж тогда она?
Но он и сам видит: Маринки в магазине нет. И вдруг как вспышка в мозгу - цыганки! С узлами! Про цыганок, ворующих детей, столько кошмарных историй ходит. Он опрометью бросается мимо бабуси в дверь.
Цыганки, Максим точно запомнил, подались не к вокзалу, в другую сторону, к Советской...
Но, проскочив шагов тридцать, Максим резко тормозит: совсем чокнулся, совсем с ума сошел! Какие-то цыганки, какие-то мешки. Господи, девчонка уже ростом чуть не с этих цыганок, народ кругом... Бред!
Максим пытается взять себя в руки, закуривает. Так, так, так... Первое - надо в милицию. Второе - сообщить Лиде... Хотя, впрочем, Лиде не надо. Задача как раз в обратном: до её прихода, до шести, успеть. Не могла Маринка вот так бесследно исчезнуть. Может, она, дурочка, шутить надумала? Сейчас стоит уже у дома и хихикает... Ну ей тогда обломится! Он затаптывает окурок, перехватывает ранец, решает - к дому.
И тут ему шибануло в нос - опять от пирожковой. Густой, едкий запах жареного мяса, сладковатый - странный. Максим, решив, что это от голодухи, давит тошнотворное волнение в животе, в горле, во рту. И - высверк в памяти: "...пирожок-то надкусила, а там - ба-а-атюш-ки!
– ноготок от детской ручки..."
Давясь, Максим отскакивает к клумбе с недоделанной елкой, сгибается, его выворачивает желчью - мучительно, судорожно, мерзко.
– Ишь, алкаш поганый! Нажрался до блевотины!
Максим зажимает рот, пачкая перчатки, натужно рычит, выплёвывая внутренности. Перед глазами - картина: в магазине, между задними и боковыми полками - ниша. Там - дверь. Как он сразу не догадался. И этот мордоворот Гоша...
Мозг работает лихорадочно, но чётко. Цепко. План почти отчеканен. Максим, выбрав с клумбы свежий снег, моет перчатки, достаёт платок, на ходу утираясь, высмаркиваясь, бежит к хлебному. Хотя - стоп: там уже делать нечего, время только терять.
Он всматривается - прохода во двор не видно: дома-магазины слеплены всплошь. Максим бегом сворачивает на Кооперативную: так и есть - вход там. В сугробистой темени бесконечного двора - ни души, лишь шастают бездомные собаки, злобно косятся, ворчат. Максим подхватывает у ворот отрезок ржавой трубы - как раз по руке.