Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты
Шрифт:
Наша практика, наша действительность дает новые аргументы против этой теории, а наши теоретики странным образом не хотят или не могут использовать это новое оружие против врагов рабочего класса. Я имею в виду практику уничтожения частной собственности на землю, практику национализации земли, освобождающую мелкого крестьянина от его рабской приверженности к своему клочку земли.
Сталину настолько понравилось это теоретическое «новое оружие», предоставленное самой действительностью, что он тут же повторил свой аргумент, противопоставив духовную свободу советского пахаря западному духовному рабству:
И именно потому, что у нас нет частной собственности на землю, у нас нет той рабской привязанности
Можно понять странную застенчивость «теоретиков», не рискнувших воспользоваться плодотворной концепцией. Ведь точно так же освобождал крестьян от «рабской зависимости» помещик-крепостник, отбирая у них землю. Следуя сталинским рассуждениям, отобрать у матери детей – значит освободить ее от рабской привязанности к детям, а посадить человека в тюрьму – избавить от рабской приверженности к свободе. Того же сорта – диалектический пируэт, подсказанный знаменитым изречением Энгельса о «свободе как осознанной необходимости» (которое, в свою очередь, восходит к новозаветному «познайте истину, и истина сделает вас свободными»):
Внутрипартийная демократия есть <…> укрепление сознательной пролетарской дисциплины.
При каждой оказии Сталин воспевал колхозы за то, что они покончили с пагубной разрозненностью индивидуальных крестьянских хозяйств. Но, оказывается, в благоприобретенном коллективизме кроется страшная опасность:
Пока крестьяне вели индивидуальное хозяйство, – они были разрозненны и отделены друг от друга, ввиду чего контрреволюционные поползновения антисоветских элементов в крестьянской среде не могли дать большого эффекта. [А Тамбовское и пр. восстания?] Совершенно другая картина получается при переходе крестьян к колхозному хозяйству. Здесь крестьяне имеют уже в лице колхозов готовую форму массовой организации. Ввиду этого проникновение антисоветских элементов и их антисоветская деятельность могут дать гораздо больший эффект («О работе в деревне», январь 1933).
Сталин, однако, обходит молчанием противоположный вывод, неизбежно явствующий из его рассуждений: коль скоро контрреволюционные силы теперь не рассыпаны по «индивидуальным хозяйствам», а собраны в одном месте, то тем самым неимоверно облегчается и работа ГПУ по их уничтожению.
Всем казалось, что введение нэпа представляло собой некоторую легитимизацию капитализма, поощрение, хотя и ограниченное, частной инициативы, призванной спасти Советскую Россию от последствий террористического коммунизма и продразверстки. Но Сталин доказывает, что это глубоко ошибочное мнение.
Было бы глупо говорить <…> об «отмене» нэпа, о «возврате» к продразверстке и т. п., – бестрепетно заявляет он в апреле 1928 года, накануне коллективизации и полной ликвидации нэпа. – Никому так не выгодна теперь новая экономическая политика, как Советской власти. Но есть люди, которые думают, что нэп означает не усиление борьбы с капиталистическими элементами, в том числе и с кулачеством, на предмет их преодоления, а прекращение борьбы с кулачеством и другими капиталистическими элементами. Нечего и говорить, что такие люди не имеют ничего общего с ленинизмом, ибо таким людям нет места и не может быть места в нашей партии.
У Сталина получается, что нэп в целом означал не введение частного сектора, а, напротив, именно «усиление» борьбы с этими, бог весть откуда взявшимися «капиталистическими элементами».
Самым знаменитым среди его развернутых диалектических оксюморонов стал, конечно, тезис о неминуемом обострении классовой борьбы по мере успешного продвижения к социализму 140 . Так, в январе 1933 года, выступая с докладом об итогах первой пятилетки («литературный шедевр», по Анри Барбюсу), Сталин заявил:
140
Об общебольшевистских предпосылках этой диалектики см.: Vihavainen T. The Inner Adversary: The Struggle against Moral Mission of the Russian Intelligentsia: Washington, DC: New Academia Publishing, 2006. P. 214.
Уничтожение
Дисциплинированной «жизни» останется лишь подчиниться сталинскому прозрению, переведя его из сослагательного наклонения («возвели бы», «попытались бы») и категории возможного в реальность Большого террора.
Итоговое закрепление этот тезис получил в его достопамятном докладе «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», зачитанном на февральско-мартовском пленуме 1937 года:
Чем больше мы будем продвигаться вперед, чем больше будем иметь успехов, тем больше будут озлобляться остатки разбитых эксплуататорских классов, тем скорей будут они идти на более острые формы борьбы, тем больше они будут пакостить Советскому государству, тем больше они будут хвататься за самые отчаянные средства борьбы как последние средства обреченных.
Сталин называл эту теорию «ленинской», но в таких случаях Сталину принято не верить. Его преемники утверждали, что концепция «обострения» трагически противоречит человеколюбивому ленинизму. Жаль, что они предпочли не заметить такое, например, место из речи Ленина на IX съезде:
На нашей революции больше, чем на всякой другой, подтвердился закон, что сила революции, сила натиска, энергия, решимость и торжество ее победы усиливают вместе с тем силу сопротивления со стороны буржуазии. Чем больше мы побеждаем, тем больше капиталистические эксплуататоры учатся объединяться и переходят в более решительное наступление.
Прямого отношения к марксизму данная догма уже не имеет – она подсказана религиозными стереотипами, древним убеждением в том, что нечистая сила больше всего неистовствует перед заутреней, а вторжение Антихриста и битва с ним должны предварять пришествие Христово 141 . Из этого теоретического положения неминуемо должен вытекать и другой вывод: если, согласно Сталину, при наступательно-репрессивной политике сопротивление врагов только усиливается, то, следовательно, при более мягких ее формах оно, напротив, будет ослабевать. Но нет: в беседе с Людвигом он сетует:
141
Ср. во введении к инквизиторскому трактату (1487): «В наше время, когда вечер мира клонится к полному закату, старое зло <…> особенно отвратительным образом проявляет себя, так как в своем великом гневе чувствует, что в его распоряжении осталось мало времени». – Шпренгер Я., Инститорис Г. Молот ведьм. М., 1990. С. 63. Впервые русский период был издан как раз во время «обострения», в 1930 году, – вскоре после Шахтинского дела и накануне процесса Промпартии.