Пища дикарей
Шрифт:
Но огород мы всё же засадили: топинамбур, чеснок и лук-батун вылезли сами, укроп — тоже с прошлого года, а картошка семенная ждала с осени, куда ж её девать… У Ивана любимая поговорка: «Помирать собирайся, а жито сей». «Каштанки» уже ничего сеять не стали, но и к нашим грядкам не лезли. Впрочем, мы на эту тему посмеивались: устоят ли они перед горохом, когда нальются стручки? Черноватый получался юморок.
Но у нас последнее время всё как-то чернело и в таком виде входило в привычку. Иван даже пошутил: «Как на войне». А я подумала: «Только теперь мы с тобой по одну сторону фронта». Впрочем, не было тут фронта, как не было его и в Чечне. На то и гражданская
А Иван начал писать стихи. Они поначалу получались какие-то трагические:
Пускай борьба проиграна сейчас
И лягут крылья в новую могилу.
Мы завещаем тем, кто после нас:
— Лишь притяженьем мерьте вашу силу.
Потом перешёл на любовную лирику. Дарил её мне, и я гордилась, потому что это были настоящие стихи, не то что в тетрадке Матильды:
Прекрасен рот, которым пьёшь Ты росы.
Прекрасна та роса, которую Ты пьёшь.
Чудны Твои глаза, распахнуто-раскосы.
Прекрасен этот мир, пока в нём Ты живёшь.
При этом он говорил, что единственная настоящая религия — это любовь человека к человеку. В ней нет страха и есть вера, которую можно потрогать. Я спросила:
— Потому ты и пишешь меня с большой буквы?
Он засмеялся:
— Если бог есть, то он, конечно, женского пола!
— А как тогда быть с «каштанками»?
Он ответил вполне серьёзно:
— А чем божьи экскременты лучше человеческих? Что с ними делают?
Я сказала, что цивилизованные хозяева ЭТИМ удобряют почву на огороде. И тогда он выдал философскую концепцию, до которой, по-моему, никто, кроме него, не додумался:
— Ты не находишь, что главная черта в человеке — негативизм? Когда он жил в пещере, то старался устроить свой быт покомфортнее, а когда стал жить в современных условиях, его потянуло обратно в пещеру.
— Хочешь сказать, что у «каштанок» такое стремление к разрушению — от лишнего комфорта?
— А разве нет? Социальная патология!
Я позавидовала. Ведь это у меня было почти высшее образование, это мне полагалось создать такой изящный термин — социальная патология. И я сказала об этом Ивану. И мы посмеялись. А потом я ему возразила. Я сказала, что в социальном смысле он, конечно, прав, но вот с точки зрения психиатрии всё получается с этими дамами гораздо проще. Мы тут имеем редкую случайность, когда судьба зачем-то объединила сразу трёх врождённых вандалов. В одиночку такой урод шалить открыто не решается, а если рядом такой же, да ещё начальник содействует, потому что сам вандал. Иван снова засмеялся и признал, что наука права, как всегда. И сочинил по этому поводу стишок:
Увы, нет истины нигде:
Ни в жизни нет, ни даже в смерти,
Нет ни в безделье, ни в труде —
Нигде, ни в чём — вы мне
Ищите истину в вине,
Ищите в трезвости железной,
В любви ли, в ненависти — нет!
В уме, в безумье — бесполезно.
Нет истины, поверьте мне.
Ни в белом нет её, ни в чёрном,
Ни на Земле, ни на Луне —
Нет! Эта истина бесспорна.
Я спросила лукаво:
— Как же это — в любви нет истины? Ты ведь другое говорил.
Он честно признался, что в данном случае пошутил — из скромности и для красного словца:
— Именно этого слова просил текст. Но психиатру поэта никогда не понять.
И мы снова смеялись. И я удивлялась — уже не как врач, а просто как жена поэта: сколь велик в человеке природный запас прочности, если и в отчаянном положении он может видеть смешное. Но тут же подумала, что всё на свете надоедает, особенно отчаянное положение. И не такое уж оно отчаянное, если привыкнуть. Сказала об этом Ивану. Он согласился. Но тут же сказал, что лучше не привыкать. Лучше ломать ситуацию, чтоб не у нас кости трещали, а у неё. Что возьмёшь, десантник.
— Ты же сама меня этому научила. Я ведь справился с болью.
Но зрачки у него при этом были расширенные. Ему было всё ещё больно.
Писать стихи человек начинает, конечно, в потрясении. Чем естественнее потрясение, тем искреннее стихи. Это я вывел для себя как оправдание: почему необразованный Ванька из сибирской деревни вдруг начал думать в рифму. Пришло даже стихотворение на эту тему:
Бывает, жить невмоготу,
И голова гудит, как с браги…
Но пальцы тихо на бумаге
Из строчек что-то там плетут,
И в ритме слабого движения,
Как в колыбельном хороводе,
Слабеет горечь поражения,
И раздражение уходит,
Спокойной силой тело полнится,
И нет непонятых стихий.
Когда вам надо успокоиться,
Попробуйте писать стихи.
Это были слабенькие вирши, я скомкал листок и бросил в печку. А спичку вслед не бросил.
Наутро мы сдали смену и уехали в общежитие. Маша поставила на подоконник очередную свою картинку, которую мы назвали «Последняя вахта мая», и завалилась спать. Мы жили в тесной комнатке, где едва помещались две узеньких койки и тумбочка. Удобство было всего одно: тонкая стена у моей койки выходила не к соседям, а к лестничному пролёту. Когда Маша перебиралась ночью ко мне, в соседней комнате ничего НАШЕГО слышать не могли.
Мне спать не хотелось. Ночь прошла в каком-то полубреду. В голове метались какие-то рифмы и образы, а простреленные внутренности грызла боль. Хотелось воздуха. К тому же за стеной бормотал телевизор. Я запер Машу своим ключом и ушёл из посёлка по шоссе, которое вело к нашему складу.