Пишите письма(из сборника "Ошибки рыб")

Галкина Наталья Всеволодовна

— Она моя жена, — сказал он. — Ты говоришь слишком громко, она спит, не буди ее, Инна. Уходи.

Он закрыл дверь, оглушенная, я слушала его удаляющиеся шаги. Несколько минут я не могла идти, ноги подкосились, я села на ступеньку. Может, он врал мне, не спала его жена у него в мастерской (видимо, только что переспав с ним для примирения), он просто не хотел, чтобы я вошла, осталась у него до утра? Я было решила еще раз позвонить, но порыв ветра распахнул дверь на чердак, и в холодном дыхании сквозняка до меня дошло: не в жене Студенникова дело, а в нем самом.

В белых снегах лабиринта зимы я не сразу нашла дорогу домой. По расчисленному расчерченному околотку плутала я, как по чаще лесной, возвращаясь на

только что проторенную по первопутку дорожку собственных следов, пока в одном из дворов не остановил меня дом, никогда доселе не виденный. Высокие двери, обрамленные колоннами, лепнина, желтизна — все было таким же, как у прочих сталинских домов Ленинграда и Москвы, ничем бы не отличался, если бы не чудовища, поддерживающие балконы и сидящие на карнизах прилепившейся к западному фасаду полуапсиды. Огромные твари, напомнившие мне издалека существа звериного стиля скифских курганов, по мере приближения привели меня в полный столбняк; я стояла, тупо разглядывая их курино-петушиные головы, чешую на груди, когтистые лапы, сложенные перепончатые крылья. Преподаватель истории искусств, которого так разочаровала я в этом семестре, прежде приводил в качестве примера великолепной студенческой работы мой реферат “Вымышленные животные в изобразительном искусстве”; я прекрасно знала , ктоукрашал сей скромный шедевр сталинского ампира: василиск! Именно василиск, самый смертоносный фантастический зверь средневековья, убивавший, по поверию, взглядом, пялил на народ гляделки с легкой руки зодчего, из чьего затуманенного жестокостью эпохи сознания и выплыл.

Ночь я провела без сна, лежала тише воды, ниже травы, к утру точно рассчитав, что делать.

Никого не встретив в наумовском коридоре, я постучала в его дверь.

— Студенников приехал, — сказала я Наумову, — он просит вас срочно спуститься, он на такси, что-то хотел вам сказать.

— Инна, я побежал, побудьте у меня, чтобы мне дверь не закрывать.

Наумов устремился вниз по лестнице, а я, притворив за ним дверь, достала из ящика буфета, где хранил он лекарства, две упаковки снотворного, спряталась на кухне в конце коридора, дождалась, когда Наумов, ворча, вернулся в жилище свое, и вымелась на улицу, где мышеловка кремово-лилового отчужденного пейзажа ждала меня, глупую мышь. На минуту я даже пожалела, что мне не перед кем похвастаться напоследок, как ловко слямзила я аптечную подорожную на тот свет.

Деловой мышиной побежкой, не отвлекаясь, втянув голову в плечи, трусила я по знакомому (намеченному ночью) маршруту.

В неприметную — из служебных входов — дверь больницы скользнула я, никем не замеченная, почти бегом проскочила лабораторный корпус (слышались голоса, звон пробирок, смех, крутили ленту Окуджавы: “Наверное, самую лучшую на этой земной стороне хожу я и песенку слушаю, она шевельнулась во мне..”), а вот и бойлерная, бисова теснота, дверь, еще дверь, полный распоследнего серого холода коридор прозекторской, что за удача, ни живых, ни мертвых на пути, дверь во двор, двор, теперь обежать заводской цех, дыра первого забора, дыра второго, я разорвала рукав, спускаясь в подвал (могильной сыростью, привычным теплом аварий теплоцентрали, крысино-кошачьей прелью пахнуло), вылезла в окно, вынула ушко ржавого замка, скрип петель, вот я и в цеховом заброшенном придатке, пыль, плесневелые железные стулья, стол.

Фляжку с водой и граненый стакан я достала мигом, в фарфоровой ступке быстрехонько растолкла таблетки. Растворялись они медленно, слишком медленно, у меня дрожали руки, ну, вроде все растворилось. Тук-тук, открой, отодвинь засов, мерещится, должно быть; или кто-нибудь тоже положил глаз на пристроечку? “Почтальонша!” — закричал стучавший. Я отхлебнула дряни, зубы стучали о край стакана, мерзость, ничего, дорогая, еще немного, и мы у цели, но тут — вместе с хлипкой рамой оконной — ввалился в павильончик человек, выбил из рук моих стакан, влепил мне оплеуху, тяжелая рука, однако; при свете искр, из глаз посыпавшихся, узнала я спасителя своего: то был жилец из дурацкой квартиры номер один,

руки в крови, порезался, вышибая окно, после его оплеухи и щека у меня была в крови. “Чертова дура, идиотка, делать тебе нечего!” Он влепил мне еще одну пощечину, я разрыдалась в голос, он обнял меня: “Ну, все, все, пошли”. С трудом затащил он меня по железной лестнице в свое обиталище, заставил выпить что-то теплое, соленое, пахнущее нашатырем, омерзительное, меня рвало, голова кружилась, он умыл меня, уложил на старый диван, стал щупать пульс, я отключилась, а когда включилась, он сказал: “Вид сейчас у тебя поприличнее, лицо есть, цвет лица есть, зрачки как зрачки. В больницу пойдем?” — “Нет, нет, не пойдем!” — отвечала я, трясясь и стуча зубами.

Он напоил меня кофием с коньяком, укрыл одеялом. “Ты что, сдурела?” — “Меня любимый человек прогнал”. — “Ты беременна?” — “Нет, не в этом смысле любимый, я с ним не спала, то есть он со мной, не в этом смысле, а во вселенском смысле то есть…” — “Есть же на свете такие кретинки!” — радостно произнес адресат из квартиры один. Он довел меня до дома, сдал матушке: “Не волнуйтесь, ей уже лучше. То ли что-то у нее с печенью, то ли общепитом увлеклась, вызовите врача”. Мы пили чай, мама вышла на кухню. “Я стащила у Наумова таблетки”, — прошептала я. “Какие?” Я ответила. “У меня сестра их старшая пьет, я тебе достану, вернешь потихоньку. Ну, мне пора, поправляйся. Все же ты бледная, может, зря в больницу не пошли?” — “Ничего не зря, в психушку бы увезли недели на две, на учет бы поставили”. — “И правильно бы поставили, тоже мне, любовь до гроба, дураки оба. Прямо не верится, рыжая, а такая дура”.

Возможно, в одной из ветвей древа бытия моя жизнь действительно завершилась на задворках Царскосельской дороги во флигеле с железным столом. Словно невидимые часы остановились.

Я ушла с почты, уволилась, спев на пороге почторы последнюю свою фамильную песенку, фальшивую, прерывистую, сбивающую дыхание:

Сыч, Грач, Чиж,

Дрозд, Лев, Жук,

Лось, Мыш, Стриж,

Лунь, Орел, Щур.

Вместо жизни видимость жизни заматывала меня в кокон уныния, кажимостей, мнимостей. Все перестало удаваться.

Само собой, Наумов застукал меня, когда пришла я возвращать украденные таблетки.

Разумеется, вечер, в который поскреблась я в дверь его комнаты, выбран был неудачно (именно в ту неприветливую весну обрела я своеобразное античутье, возвращавшееся в худшие времена всю жизнь). По обе стороны комнаты Наумова писатели, и Петик, и Васик, гуляли почем зря, поскольку у обоих вышли книжки. В комнате слева пели сами, звенели бутылками, хохотали, в комнате справа ржали, брякали, кричали, ставили пластинки. Из-под плинтусов плыл табачный дым, стелился над полом туманом вечерне-утренним.

— Значит, все, что вы говорите, до словечка слышно вашим соседям?

— Ничуть не бывало, — отвечал Наумов, чихая, — слышимость в одну сторону, я их слышу, они меня — нет.

В комнате слева били посуду, в комнате справа, кажется, дрались, кто-то падал. Пришел Косоуров, видимо, с пробежки, в легкой куртке.

— Здравствуйте, вестница, почтовая ангелица.

— Уже нет, я теперь ангелица запаса, от меня вестей не ждите, уволилась.

— Вы гляньте, что она мне вернула. Вместо начатых две упаковки целехонькие.

— А те куда делись?

— Выпить было собралась, да помешали.

— Бог спас, стало быть, — сказал Косоуров. — Рюмочку не нальете? Меня спасал не единожды.

— Остатки перцовки.

Наумов налил: себе наперсток, Косоурову стопку.

— Меня любимый человек прогнал, — сказала я. — А я жить без него не могу. Налейте и мне.