Пишите письма(из сборника "Ошибки рыб")
Шрифт:
Я снова во сне проснулась во тьму. Бестрепетный голос лектора: “Прошлое — это минное поле. В нем много неизведанного. И если прогремит взрыв, открываются бесконечные пути возможных вариантов событий. Каждому участнику которых кажется, что происходит в качестве единственно возможного именно его вариант”. Чтец вздохнул, дочитывая: “Русская действительность тем печальна, что бинарна: или святой, или черту брат. Киевская Русь, равно как и Новгородская община, бинарной не была: существовало третье — рыцарское начало. Разрешалось быть человеком”. Он захлопнул свой талмуд, от хлопка я проснулась натуральным образом, слушала, как хлопает крыльями, кукарекая во все горло, любимый хозяйкин петух петел Павлин.
“О чем только не говорили вечерами на скамеечках! — писала я в Сибирь
“На вопрос — что такое Туркестан? — художник З., — писала я, — ответил: это базарный поливальщик, разбрызгивающий из бурдюка воду так, что каждая драгоценная капля падает отдельно, это сторож Сарезского озера, это каландары с чашами для подаяния из скорлупы кокосовых орехов, факир, выращивающий на глазах толпы из семечка манговое деревце, чтобы кинуть в зрителей несколько плодов манго, базар в Диарбекире с коврами, седлами, колыбелями, глиняными сосудами со шербетом, парчой, чекменями и многим другим, стихи Бабура, готового отдать Индию за встречу с любимой; это песня ашика Гариба:
Острым умом пойми странные мои речи.
Хочешь раба купить? Можешь купить, Сенем…
Я с красотою одной издавна жажду встречи.
Хочешь раба купить? Можешь купить, Сенем…
Только одних цепей ждут, томясь, мои плечи.
Хочешь раба купить? Можешь купить, Сенем…”
“Удивительно, — писала я подружке, — но я влюблена в Студенникова, как восточные поэты влюблялись, хотя ничего во мне нет от Востока, ничего мужского во мне нет; почему же о моих чувствах чокнутых точнее всех сказали Хафиз и Бабур?”
“О чем только не говорят у костра под звездами Минусинской котловины! — отвечала мне подружка. — О формах северных сияний (знаешь ли ты, что на небе Заполярья часто встречаются сияния, повторяющие очертания берегов Северного Ледовитого океана, фрагменты географической карты Арктики, а у Южного полюса — Антарктиды?), об искусственных светящихся облаках, запускаемых в небо исследователями физики атмосферы (французское светящееся облако было видно за 1800 км: в Нарьян-Маре!), о том, что Уральские горы — продолжение Новоземельных, о неиспиваемой бутылке, о таежных Лыковых, о бродячих кладах, о говорящем балбале, о протокольном егере, о северных островах, позволяющих изменить всю жизнь, о подземных городах-заводах, входы в которые взорваны (мертвецов и мусор, а также изделия заводские время от времени поднимают стражи на поверхность земли, тот же дозор принимает в потаенных шурфах провиант, сырье и одежду), о воркутинских беседах с марсианами, о насылающей погоду военной летающей метеостанции, о казаке с Шикотана и вышивальщице Аннушке из Гамбурга. Всего и не перечислить”.
В конце письма сообщила она мне, что пастуху один из археологов подарил бинокль, тот относится к подарку как к тотему либо божку.
В середине августа пришли грозы, душевный покой мой начал подтаивать. А потом пошел дождь и в конце концов измыл меня из Старой Ладоги, лето кончилось, точно занавес упал.
Уезжая, я ждала автобуса на той стороне реки, у крепости, смотрела на куполок Георгиевской церкви, думала о ведущей дракона Елисаве, пока не вспомнила читанную мною в будущем книгу Карла Сагана “Драконы Эдема”. Я думала о староладожском святом Георгии, похожем на любимого моего, и о тексте Сагана; в книге говорилось, что мы родственники не только кротким млекопитающим, но и хищным рептилиям, нам сродни и жертвы, и убийцы, в нашем мозгу припрятаны, приручены, посажены на цепь саблезубые повадки, жестокость, холодная кровь, презрение
К концу сентября я стала одной из лучших учениц на курсе, отличница-второгодница, не вылезала из библиотеки, засиживалась в мастерской; мной были довольны все педагоги, радовались и родители. Все сошлось на занятиях, ничто больше не интересовало меня. Любовное помешательство мое померкло, притихло, “с глаз долой, из сердца вон”. Чувства срабатывали наподобие пресловутого компьютера-переводчика из будущего: на входе (на языке икс) “с глаз долой, из сердца вон”, на выходе (на языке игрек) — “бессердечный невидимка”. О бессердечный невидимка! ненастоящей и неполной стала жизнь без тебя. Мой бог времени, языческий крошка-хронос, напоминал иллюзиониста, в чьем цилиндре бесследно исчезал предметный мир бытия. Шуршала золотым плащом осень, ассистентка факира.
Ненастоящее бутафорское золото из сундуков клада фальшивомонетчика, ветшающий гардероб временщика, осыпающаяся пыльца усопшей моли блистали в моих осенних этюдах, восхищавших кафедру живописи.
Московский проспект теперь стал мне совершенно понятен: идеалисты тут возводили Новый Город.
Бывший Петербург должен был совершить бросок на юг.
Он в плане и так был похож на раскрытый на юг веер.
Одним из творцов плана нового города и главной его меридианной магистрали был Ной Троцкий, автор проектов незабываемых. Преддипломная его работа 1919 года называлась “Народные трибуны в Петергофском парке”. Трибуны представляли собой стадион для массовых собраний с участием десятков тысяч зрителей. На дипломе архитектор разработал “Дом цехов”, чье назначение было смутно, а в решении фасадов овеществилось чувство “торжественной приподнятости и мощи”. Имелся двор для многотысячных митингов, поражали воображение колоссальные аркады. Далее создан был проект крематория, своими апсидами напоминавший элеваторы с силосом в Буффало; гигантский цилиндр основного здания колумбария (который должен был быть возведен на участке Александро-Невской лавры) был бы виден издалека, однако проект положили под сукно, под временный крематорий приспособили здание бань на Васильевском острове. Дошло дело и до новых бань, первоначально собирались разместить их в Литовском замке, потом на Ватном острове, термы с размахом, с душами, плавательными бассейнами, спортплощадками. По мысли Троцкого “Термы, Адмиралтейство и Биржа должны были составить единый ансамбль; для усиления эффекта здание бань увенчано шпилем, симметрично с адмиралтейским”. Жилые дома предполагалось соединить с банями галереями. Не забыв присобачить к термам скейтинг-ринг и солярий.
“Хотя бы нам давали десятки, сотни синодов и сенатов, — говорил Луначарский в речи по случаю открытия ПГОСХУМ, — и других зданий старого образца, буржуазных домов, этого нам не достаточно, это не выражает нашу потребность, мы хотим иметь свой дом, на заказ по нашему росту, а не с буржуазного плеча”. Автором одного из своих домов, а именно Большого дома на Литейном тоже был Троцкий, и это детище воплотилось, в отличие от “Дворца рабочих” с митинговыми и театральными залами на три-четыре тысячи человек.
Но опыт проектов, их стиль, применение рустовки, скульптурных фигур, ризалитов, аркад был учтен при постройке главного здания нового города — Дома Советов на Московском проспекте.
— Не могу вспомнить, никак не могу, — говорил Наумов, — кто же из наших зодчих дружил с любимым архитектором Гитлера? Переписывались, в частности, не один год. Кажется, не Троцкий. Иофан? Нет, не помню.
Картуш Дома Советов в виде герба первоначально собирались сделать из бронзы с введением светящихся самоцветов, но в итоге выполнили из бетона; весил он 120 тонн. Площадь перед Домом Советов при постройке сократили с 50 до 38 га. Для сравнения: площадь Дворцовой — 6 га, Красной в Москве — 4,5 га.