Письма 1848-1852 годов

Гоголь Николай Васильевич

Ваш весь Н. Г.

Перецелуйте всех ваших.

М. И. ГОГОЛЬ

Москва. 11 <февраля>. 1850

Давно не получал от вас писем, почтеннейшая матушка. Здоровы ли вы и как у вас? Я не знаю до сих пор, благополучно ли вы возвратились из Кагорлыка в Василевку. Я кое-как живу, но прихварываю больше эту зиму, чем прежнюю. Как видно, холодный климат меня прижимает. А может быть, и оттого, что сам не живешь и не молишься, как следует. Я получил много от бога и должен бы быть лучше вас всех, но ежеминутно убеждаюсь, что я хуже вас всех. А потому нужно терпеливо нести болезни, как должное и праведное наказанье. Молитесь обо мне все вместе и будьте здоровы.

Ваш весь Н. Г.

Ничего еще не могу сказать верного насчет помещенья Эмилии. Любезному племяннику хотел было писать, но отлагаю до следующего раза. Покуда обнимаю заочно всех вас.

А. О. СМИРНОВОЙ

Москва. 11 <февраля> 1850 года

В какое время пришло ко мне милое письмо ваше! Сам болен, изнемогаю духом, сам требую молитв и утешения и не нахожу нигде. О, как трудно быть тому, кто не умеет быть в боге! [в боге, подобно мне] Чувству<ю> это во всей силе на себе. С болезнью моей соединилось такое нервическое волнение, что ни минуту не посидит мысль моя на одном месте и мечется, бедная, беспокойней самого больного. Верю только тому, что бог милосерд и что строит всегда лучше того, как замышляем мы. [Далее

начато: Проб<овал>] О, не смущайтесь, что могут нанести вам всякие неприятности жизни! Путь наш должен быть пред богом, а не пред людьми. Если мы чисты, если правы пред богом, кто может из людей опорочить нас, заклеймить пятном наше имя? А скорби? Но если уже сам спаситель сказал, что только ими очищается душа, как же быть без них? Где же человеку показать величие души, как не в минуты невзгоды? Всюду скорби; на кого ни погляжу, всякий скорбит; я сам так скорблю, что не в силах и молиться. Твержу ваше имя всякий день, но что это за молитва бескрылая! О, спаси вас бог, спаси, покрый, осени [проведи] святым щитом своим, проведи сквозь эту ничтожную, пугающую тревогу здраво, цело, со внесеньем богатых сокровищ в вашу испытанную бедами душу! Прощайте! Да не смущается сердце ваше!

Ваш весь Н. Г.

Болезнь отнимает силы думать теперь о приезде; но если станет лучше и доктор позволит… Впрочем, говоря откровенно, не знаю, чем могу быть вам нужен теперь. Думаю даже, не повредил бы чем-нибудь мой приезд; пойдут еще новые какие-нибудь нелепые слухи. Верьте, однако ж, тому, что сердцу было бы очень сладко, если бы бог сподобил меня быть каким-нибудь орудием к вашему утешенью. Зачем же не обратиться нам прямо к тому, кто сам просит нас и увещевает к нему обращаться? С богом же снова в путь ваш! Глядите твердо кверху и да не смущается ваше сердце! Всё нечистое пронесется мимо!

Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ

11 февр<аля> 1850 <Москва>

Мне сегодня опять как-то не весьма хорошо, прошу вас покрепче обо мне помолиться.

Весь ваш Н. Г.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

К. С. АКСАКОВУ

<Первая половина февраля 1850. Москва.>

Зайдите ко мне, любезнейший Константин Сергеевич, я прихворнул и не выхожу. Навестить больного все-таки доброе дело.

Ваш весь Н. Г.

На обороте: Константину Сергеевичу Аксакову.

Филипповск<ий> переулок, в доме Высоцкого.

С. Т. АКСАКОВУ

<Середина февраля 1850. Москва.>

Чувствую лучше. Простуда и жар в голове уменьшается. Овер одобрил всё, сделанное моим доктором. Надеюсь если не сегодня, то завтра выйти на воздух. Рад, что вы также чувствуете лучше. За всё слава богу.

Ваш весь Н. Г.

На обороте: Сергею Тимофеевичу Аксакову.

А. М. МАРКОВИЧУ

<Середина февраля 1850. Москва.>

Вашу фамилию мне переврали. Я сижу больной и не могу видеть многих, но вас бы принял и с удовольствием побеседовал бы. Итак, не будете ли так добры, чтобы навестить больного, вам искренно преданного и вас искренно любящего.

Н. Гоголь.

На обороте: Александру Михайловичу Маркевичу.

В. А. ЖУКОВСКОМУ

28 февраля <1850>. Москва

Почувствовав облегченье от болезни, в которой пробыл недели полторы, принимаюсь отвечать. [В черновой редакции. Сейчас получил твое доброе письмо и, несмотря на то, что еще не совсем оправился, почувствовав облегченье от болезни, берусь, как видишь, за перо] Друг, ты требуешь от меня изображений Палестины со всеми ее местными красками в таком виде, чтобы они могли послужить в пользу твоему «Вечному Жиду». Знаешь ли, какую тяжелую ты мне задал задачу? Что [В черновой редакции: Но что] могу сказать я, чего бы не сказали уже другие? Какие краски, какие черты представлю, [В черновой редакции: какие новые черты представил бы] когда всё уже пересказано, перерисовано со всеми малейшими подробностями? Да и к чему эти бедные черты, когда всякое событие евангельское и без того уже обстанавливается в уме христианина [В черновой редакции: в уме нашем] такими окрестностями, которые гораздо [больше которые гораздо] ближе дают чувствовать минувшее время, чем все ныне [В черновой редакции: все ныне сохранившие] видимые местности, обнаженные, мертвые? Что могут сказать, например, ныне места, [В черновой редакции: те места] по которым прошел скорбный путь спасителя ко кресту, которые все теперь собраны под одну крышу храма, так что и св. гроб, и Голгофа, и место, где спаситель показан был Пилатом народу, и жилище архиерея, к которому он был проводим, и место нахождения животворного креста — всё очутилось вместе? Что могут все эти места, которые привыкли мы мерять расстояниями, произвести другого, как разве только сбить с толку любопытного [В черновой редакции: всякого того] наблюдателя, если только они уже не врезались заблаговременно и прежде в его сердце и в свете пламенеющей веры не предстоят ежеминутно перед мысленными его очами? Что может сказать поэту-живописцу нынешний вид всей Иудеи с ее однообразными горами, похожими на бесконечные серые волны взбугрившегося моря? Всё это, верно, [В черновой редакции: может быть] было живописно во времена спасителя, когда вся Иудея была садом и каждый еврей сидел под тенью им насажденного древа, но теперь, когда редко-редко где встретишь пять-шесть олив на всей покатости горы, цветом зелени своей так же сероватых и пыльных, как и самые камни гор, когда одна только тонкая плева моха да урывками клочки травы зеленеют посреди этого обнаженного, неровного поля каменьев] В черновой редакции: посреди серизны], да через каких-нибудь пять-шесть часов пути попадется где-нибудь приклеившаяся к горе хижина араба, больше похожая на глиняный горшок, печурку, звериную нору, чем на жилище человека, как узнать в таком виде землю млека и меда? [В черновой редакции начато: Какую картину доставит твоей поэме] Представь же себе посреди такого опустения Иерусалим, Вифлеем и все восточные города, похожие на беспорядочно сложенные груды камней и кирпичей; представь себе Иордан, тощий посреди обнаженных гористых окрестностей, кое-где осененный небольшими кустиками ив; представь себе посреди такого же опустения у ног Иерусалима долину Иосафатову с несколькими камнями и гротами, будто бы гробницами иудейских царей. Что могут проговорить тебе эти места, если не увидишь мысленными глазами над Вифлеемом звезды, над струями Иордана голубя, сходящего из разверстых небес, в стенах иерусалимских [В черновой редакции: в Иерусалиме] страшный день крестной смерти при помраченьи всего вокруг и землетрясеньи или светлый день воскресенья, от блеска которого помрачится всё окружающее, и нынешнее и минувшее? Право, не знаю, [я не знаю] что могу сообщить тебе такого о Палестине, что бы навело тебя на благодатные мысли и побудило бы тебя вдохновенно принять<ся> за перо и свою поэму. Я думаю, что вместо меня всякий простой человек, даже русский мужичок, если только он [В черновой редакции: он, верующий] с трепетом верующего сердца поклонился, обливаясь слезами, всякому уголку святой земли, может рассказать тебе более всего того, что тебе нужно. Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у гроба спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, — и при всем том я не стал лучшим, тогда как всё земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное. Что могут доставить тебе мои сонные впечатления? Видел я как во сне эту землю. Подымаясь с ночлега до восхожденья солнца, садились мы на мулов и лошадей в сопровожденьи и пеших и конных провожатых; гусем шел длинный поезд через малую пустыню по мокрому берегу [по самому берегу] или дну моря, так что [Далее начато: плоско] с одной стороны море обмывало плоскими

волнами лошадиные [его лошадиные] копыта, [В подлиннике: копыты] а с другой стороны тянулись пески или беловатые плиты начинавшихся возвышений, изредка поросшие приземистым кустарником; в полдень колодец, выложенное плитами водохранилище, [Далее начато: под] осененное двумя-тремя оливами или сикоморами. Здесь привал на полчаса и снова в путь, пока не покажется на вечернем горизонте, уже не синем, но медном от заходящего солнца, пять-шесть пальм и вместе с ними прорезающийся сквозь радужную мглу городок, картинный издали и бедный вблизи, какой-нибудь Сидон или Тир. И этакий путь до самого Иерусалима. Как сквозь сон, видится мне самый Иерусалим с Элеонской горы, — одно место, где он кажется [Далее начато: прост] обширным и великолепным: поднимаясь вместе с горою, как бы на приподнятой доске, он выказывается весь, малые дома кажутся большими, небольшие выбеленные выпуклости на их плоских крышах кажутся бесчисленными куполами, которые, отделяясь резко своей белизной от необыкновенно синего неба, представляют вместе с остриями минаретов какой-то играющий вид. Помню, что на этой Элеонской горе видел я след ноги вознесшегося, чудесно вдавленный в твердом камне, как бы в мягком воске, так что видна малейшая выпуклость и впадина необыкновенно правильной пяты. [В черновой редакции: его пяту чудес] Еще помню вид, открывшийся мне вдруг посреди однообразных серых возвышений, [Далее начато: похо] когда, выехав из Иерусалима и видя перед собою всё холмы да холмы, я [и я] уже не ждал ничего [В черновой редакции: я уже начал скучать] — вдруг с одного холма, вдали, в голубом свете, огромным полукружьем предстали горы. Странные горы: они были похожи на бока или карнизы огромного, высунувшего<ся> углом блюда. Дно этого блюда было Мертвое море. Бока его были голубовато-красноватого цвета, дно голубовато-зеленоватого. Никогда не видал я таких странных гор. Без пик и остроконечий, они сливались верьхами в одну ровную линию, составляя повсюду ровной высоты исполинский берег [В черновой редакции: как берег одинаково неизмеримо высокий] над морем. По ним не было приметно [В черновой редакции: нельзя было видеть сквозь] ни отлогостей, ни горных склонов; все они как бы состояли из бесчисленного числа граней, отливавших разными оттенками сквозь общий мглистый голубовато-красноватый цвет. Это вулканическое произведение — нагроможденный вал бесплодных каменьев [В черновой редакции: [множество камней] каких-нибудь мелких каменьев] — сияло издали красотой несказанной. Никаких других видов, особенно поразивших, не вынесла сонная душа. Где-то в Самарии сорвал полевой цветок, где-то в Галилее другой; в Назарете, застигнутый дождем, просидел два дни, позабыв, что сижу в Назарете, точно как бы это случилось в России, на станции. Повсюду и на всем видел я только признаки явные того, что все эти ныне обнаженные страны, и преимущественно Иудея (ныне всех бесплоднейшая), были действительно землей млека и меда. По всем горам высечены уступы — следы [В черновой редакции: следы уступов] некогда бывших виноградников, [В черновой редакции: и это знаменует, что всё <1 нрзб.> виноградом] и теперь даже стоит только бросить одну горсть земли на эти обнаженные каменья, чтобы показались на ней вдруг сотни растений и цветов: столько влажности, необходимой для прозябенья, заключено в этих бесплодных каменьях! Но никто из нынешних жителей ничего не заводит, считая себя кочевыми, преходящими, только на время скитающимися в сей пораженной богом стране. Только в Яффе небольшое количество дерев [В черновой редакции: [и малое количество дерев красуется] [шумит в красоте] необыкновенного роста, незнакомые европейцу] ломится от тягости [тягости необык<новенной>] плодов, поражая красотой своего роста. Друг, сообразил ли ты, чего просишь, прося от меня картин и впечатлений для той повести, которая должна быть вместе [В черновой редакции: в это время] и внутренней [В черновой редакции: истинной] историей твоей собственной души? Нет, все эти святые места уже должны быть в твоей душе. Соверши же, помолясь жаркой молитвой, это внутреннее путешествие — и все святые окрестности восстанут пред тобою в том свете и колорите, в каком они должны восстать. Какую великолепную окрестность поднимает вокруг себя всякое слово в евангелии! Как беден перед этим неизмеримым кругозором, [В черновой редакции: горизонтом] открывающимся живой душе, тот узкий кругозор, который озирается [В черновой редакции: види<тся>] мертвыми очами ученого исследователя! Не вознегодуй же на меня, если ничего больше не сумел тебе сказать, кроме этой малой толики. [В черновой редакции далее начато: точно как с умыслом рука божья обр<екла> [пустын<ю>] запустенью все эти места, чтобы <1 нрзб.> искать в сердце своем не земного, а небесного. Дальше текст черновой редакции значительно расходится с окончательным и потому дается отдельно, после основного текста. ] Мне кажется, если бы ты сделал то же с библией, что с евангелием, то есть всякий день переводил бы из нее по главе, то святая земля неминуемо бы предстала бы тебе благословенной богом и украшенной именно так, как была древле.

Шевыреву я передал и твой поклон и твою просьбу. Теперь он загроможден делами по университету, которых навалили на него кучу. Но «Одиссеей» он займется непременно, как только сколько-нибудь удосужится. Тем более, что это занятье его много занимает. Что же мне написать тебе об «Одиссее»? Сказавши в первом письме, что много есть в России людей, тебе особенно за нее благодарных, и что она совершенство, я сказал всё. Да и что сказать о труде, в котором все части приведены в такую стройность и согласие? Если бы что-нибудь выступало сильней другого или было обработано лучше или же отстало, тогда бы нашлись речи. А теперь вся оценка [вся оценка и всё] сливается в одно слово: прекрасно! Притом, если даже и хвалить [Далее начато: по] картины, то похвалы все достанутся Гомеру, а не тебе. Переводчик поступил так, что его не видишь: он превратился в такое прозрачное стекло, что кажется, как бы нет стекла. Во II томе [Далее начато: еще] «Одиссеи» это еще более поразительно, чем в первом. Но прощай. Да поможет тебе тот, кто один только может быть вдохновителем в труде твоем! Обнимаю тебя всею мыслью, крепко. Бог в помощь!

Твой весь Н. Гоголь.

Обними за меня всё близкое твоему сердцу. Мой адрес: на Никитском бульваре в доме Талызина.

Максимович просит убедительно стихов для альманаха «Киевлянин». Хоть двух строчек.

ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ ОКОНЧАНИЯ ПИСЬМА К В. А. ЖУКОВСКОМУ.

Сделай с библи<ей> то же, что с евангели<ем>: всякое утро переводи по главе, и древняя Палестина, верно, предстанет тебе, как живая, еще прежде, чем доберешься до половины библии.

Друг, не гневайся, если [После этого зачеркнуты начатые фразы: «не в силах тебе», «не сказал больше», «я не доставил»] сказанного мною для тебя мало. [В подлиннике: много] Я хотел сказать много — видит бог! Я хотел бы [Далее начато: как неясен бессильный] подать тебе братски руку и быть тебе хоть на полпути вожатым. [быть твоим вожатым] Но вижу, что вожатый один и что к нему прямо нужно обратить<ся>. Он же и приведет.

Обнимаю тебя всею душою и всех милых твоему сердцу обнимаю также. Не забывай меня. И<…>

Ничего [Ничего не скажу тебе] о II части «Одиссеи», [Далее начато: скажу, трудно сказать что-нибудь против того] право, не знаю, что сказать тебе, [что сказать тебе о том, что совершенно. Я уже всё сказал] сказавши в первом письме, что за нее благодарят все, у кого еще бьется эстетическое чувство. Я всё сказал [сказал в нем] о труде, который есть совершенство и <в котором> всё приведено в согласие и стройность. [Далее начато: Ничего другого нам сказать, как только прекрас<но>, ничего, как то<лько?>] Ничего не говорят. [не говорят, кроме прекрасно. Просто одно] Прекрасно, да и только! Если бы одна какая-нибудь часть выступала сильнее другой и была обработана лучше, чем третья, [Далее начато: тогда бы на что-нибудь] перед друг<ой>, тогда бы еще другое дело. Но когда всё обработано с равной любовью, [Далее начато: что] когда и то, и другое, и третье хоро<шо>, что тут говорить? [Далее начато: к тому ж] Все похвалы обращаются [идут] к Гомеру. Переводчик поступил так, что его не видишь. [Переводчика не видишь как-то] Он превратился в такое прозрачное стекло, что кажется нет стекла. [Далее было: вот и всё. А потому и нечего говорить о переводчике. А что] Во II томе видно это еще ощутительнее, чем [еще более, чем] в первом. Это ты знаешь и сам.