Письма 1848-1852 годов

Гоголь Николай Васильевич

Всею душой и мыслью обнимаю тебя. Да поможет тебе творец всего прекра<сного> в душах наших!

Твой весь.

М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ

28 февраля <1850>. Москва

Как вы доехали? Как нашли всё по приезде вашем во Ржев? О вас нет никаких известий, и граф Александр Петрович, и я, и все ваши вам близкие о вас беспокоятся. Дайте нам о себе одну только строчку. Я между тем, по желанью вашему, обратился к Шереметьевой с просьбою о девочке вашей. Она была так добра, что поехала тот же час хлопотать, и привезла ответ благоприятный: ее можно поместить, привезя ее в дом Шереметьева к Варваре Сергеевне Шереметьевой. Впрочем, вот записочка от нее самой; ее здесь же прилагаю. Уведомьте,

пришлась ли по вкусу вашему сыну «Всеобщая история» и не нужно ли вам еще каких книг? Прощайте, добрейший, близкий сердцу моему Матвей Александрович. Не позабывайте меня грешного в молитвах ваших.

Вам весь ваш признательный

Николай Гоголь.

В. А. СОЛЛОГУБУ

<Четверг, 10 февраля 1849 или 2 марта 1850. Москва.>

Завтра, т. е. в пятницу, около 5 часов, гр<аф> Толстой ждет вас к блинам. А с ним вместе и я.

Н. Гоголь.

На обороте: Его сиятельству графу В<ладимир>у Александрови<чу> <Солло>губу. [Часть текста с адресом повреждена. ]

Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ

<После 11 марта 1849 или 1850. Москва.>

Поздравляю вас от всей души! Весьма рад буду видеть вас завтра, если только вам свободно. Весь ваш

Н. Г.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

Н. Н. ШЕРЕМЕТЕВОЙ

<После 19 марта 1849 или 1850. Москва.>

Благодарю вас много. Вашим советом постараюсь воспользоваться. Буду молиться, просить высокого спокойствия душевного, [сил на работу и] без которого не двигнется и самая работа, а вы молитесь, чтобы я умел как следует молиться и жить. Прощайте. Христос с вами!

Искренно признательный вам

Н. Г.

Не оставляйте уведомлять себе.

На обороте: Надежде Николаевне Шереметьевой.

А. Я. БУЛГАКОВУ

Марта 24 <1850. Москва>

Несказанно обязан за письмо Жуковского, которое при сем возвращаю с чувствительнейшею благодарностью. Что общий друг наш разгневался на немцев, в том нет ничего удивительного. Но я очень рад, что немецкие стенографические протоколы франкфуртских заседаний подействовали, как он выражается, благодетельно на низшие регионы его телесного состава и на п<…> к<…>. От этого у него голова становится обыкновенно светлей, и мы можем ожидать из нее выхода еще многого добра.

Ваш весь Н. Гоголь.

М. А. КОНСТАНТИНОВСКОМУ

1850 г. Марта 24. Москва

Медлил отсылкою к вам книг по той причине, что нигде не нашел еврейской грамматики на русском или латинском языке. Решился наконец взять на немецком, хоть, может быть, этот язык вам и не так знаком. Впрочем, мне показалось, что в лексиконе есть почти все грамматические принадлежности и объяснения. Если же нет, то вы меня уведомьте; я могу послать в Петербург, куда я уже и послал за грамматикой еврейской, некогда изданной Павским, которой здесь в Москве нигде не отыскалось. Искренно и от всей души желаю я вам успехов в священном языке, утешаю себя мыслию, что, отыскивая какое-нибудь слово в лексиконе, вы помолитесь и обо мне, грешном, чтобы бог спас мою душу, несмотря на всю мою леность в делах спасения. Несказанно благодарю вас за уведомления о себе и о домашних. Не переставайте хотя изредка давать о себе весть. Граф и графиня посылают вам поклон.

Весь ваш Н. Гоголь.

Н. Я. ПРОКОПОВИЧУ

Март 29 <1850>. Москва

На твое письмо не отвечал в ожиданьи лучшего расположения духа. С нового года напали на меня всякого рода недуги. Всё болею и болею; климат допекает; куды убежать от него, еще не знаю; пока не решился ни на что. Рад, что ты здоров и твое семейство также. По-настоящему следует позабывать свою хандру, когда видишь,

что друзья и близкие еще, слава богу, здравствуют. Впрочем, и то сказать: надобно знать честь. Мы с тобой, слава богу, перешли сорок лет и во всё это время ничего не знали, кроме хорошего, тогда как иных вся жизнь — одно страдание. Да будет же прежде всего на устах наших благодарность. Болезни приостановили мои занятия «Мертв<ыми> душам<и>», которые пошли было хорошо. Может быть, болезнь, а может быть, и то, что как поглядишь, какие глупые настают читатели, какие бестолковые ценители, какое отсутствие вкуса… просто не подымаются руки. Странное дело, хоть и знаешь, что труд твой не для какого-нибудь переходного современной минуты, [Так в подлиннике. ] а все-таки современное неустройство отнимает нужное для него спокойствие. Уведоми меня о себе. Всё же и в твоей жизни, как дни ее, по-видимому, ни похожи один на другой, случится что-нибудь не ежедневное: или прочтется что-нибудь, или услышится, или само собой, как подарок с неба, почувствуется такая минута, что хотел бы благодарить за нее долго и быть вечно свежим и новым в своей благодарности. Адресуй по-прежнему: в дом Талызина на Никитском булеваре. Супругу и деток обними.

Твой весь Н. Гоголь.

В. А. ЖУКОВСКОМУ

<Март 1850. Москва.>

В дополненье к письму моему о местностях Палестины, ознаменованных стопами спасителя, посылаю тебе при сем прилагаемую эамечатель<ную> книжку: [книгу] «Иисус Христос на Голгофе». Автор ее скрыл свое имя, не скрывши только того, что он много перечел по этому предмету и еще более, может быть, перечувствовал. От души буду рад, если книжка придется по душе. Всё в Москве тебе кланяется.

Твой весь Н. Г.

На обороте: Василию Андреевичу Жуковскому.

Е. В. ГОГОЛЬ

<Март—апрель 1850. Москва.>

Хоть ты и пишешь, милая сестра Елисавета, что у тебя, куча занятий, но все-таки будет недурно, если ты сверх этой кучи возьмешь на себя хоть одну грядочку и сама своими руками разведешь для меня хоть репы на соус. [Далее начато: Все-таки недурно] Ты жалуешься, что тебя никто не любит, но какое нам дело, любит ли нас кто или не любит? Наше дело: любим ли мы? Умеем ли мы любить? А платит ли нам кто за любовь любовью; это не наше дело, за это взыщет бог, наше дело любить. Только мне кажется, [Далее начато: если бы ты точно кого] любовь всегда взаимна. Если только мы постараемся делать что-нибудь угодное и приятное тому, кого любим, ничего от него не требуя, ничего не прося в награду, то наконец полюбит и он нас. Стало быть, размысли об этом, моя добрая и временами весьма неглупая сестра, не в тебе ли самой причина. Над собой нужно бодрствовать ежеминутно. Надо стараться всех любить, а не то в сердце явится такая сухость, такая черствость, такое озлобленье, что потом хоть бы и хотел кого полюбить, но уже не допустит к тому сухость черствая, поселившаяся в сердце и не дающая места в нем для любви. И натура наша сделается только раздражительная, но не любящая. Брату твоей доброй подруги — будущему архитектору — книгу с рисунками церквей пришлю. Я не забыл.

Твой Н. Г.

Насчет помещенья Эмилии, кажется, нет никакой надежды. На что, признаюсь, не очень горюю. Общественные женские [наши женские] заведенья вообще дурны, а теперь стали еще хуже. Тому, что всего нужней, везде учат плохо. Вижу и удостоверяюсь всё более, что женщина воспитывается только в семье.

На обороте: Елисавете Васильевне.

А. М. МАРКОВИЧУ

<Апрель 1849 или 1850. Москва.>

Христос воскрес!

Обнимаю вас крепко и поздравляю, а порученья не исполнил. Во-первых, потому, что домой возвратился поздно ввечеру и доселе не видался ни с кем из приятелей, посредством которого можно б достать билет. Ни с кем из нынешних театральных служащих я не в сношении. Через Щепкина я мог доставать билет в его бенефис. Очень жалко, что не могу на этот раз прислужиться. Прощайте. Впрочем, надеюсь если не сегодня, так завтра с вами повидаться.

Весь ваш Н. Г.