Письма 1886-1917
Шрифт:
Начну с того, чего требует душа. Здесь мы одни, и переносили волнения о Толстом в одиночестве, с запоздалыми на два дня известиями. Я не думал, что это так тяжело. Узнали мы о смерти Толстого только во вторник, а в среду московских газет не было. Так что только сегодня мы узнали все, что творится там, в тех местах, где совершалось великое событие. Я подавлен величием и красотой души Толстого и его смерти. Это духовенство, которое, как воры, с заднего крыльца старается пролезть к умирающему. Эта бедная, слишком земная семья, не смеющая войти в исторический теперь дом; целый полк корреспондентов, фотографов и любопытных, которые блуждают в темноте и говорят шопотом, в то время как наивный Мудрец воображает себя в одиночестве и, удивляясь приезду сына Сергея, говорит: «Как ты меня нашел?» Власти и жандармы, рассыпающиеся в любезностях, отношение крестьян и их пение,
Прочел о постановлении Московского Художественного театра об открытии школы 1. Доброе дело, но я боюсь его. Не говорю о средствах (не единовременных, а ежегодных). Как обеспечить школу на случай прекращения театра?
Недавно открывали в Тарасовке школу в память моих отца и матери. Беда! Пушкинские же крестьяне — поголовные разбойники. Это тот сорт людей, которых недолюбливал покойный граф. Конечно, их-то и надо направлять и образовывать, но… где эти средства? Конечно, не школа. Кроме того, теперь школ наделают много, а кто подумает о театре для крестьян, а ведь такой театр — посильнее для пушкинского крестьянина, чем школа с современной программой и направлением. Если бы такому извращенному пушкинскому крестьянину показать бы «Власть тьмы»… пожалуй, это скорее бы шевельнуло его заскорузлую душу. О таком крестьянском театре теперь сильно хлопочет кто-то. Я читал в газетах. Не помочь ли нам этому делу, тем более что мы в нем компетентнее, чем в педагогике. Я думаю, что из наших статистов можно было бы набрать труппу идейных людей — хотя бы на лето и осень. Может быть, все то, что я пишу, — глупо и непрактично, но не судите строго — я отвык заниматься делами и мыслить; кроме того, я не слыхал всех ваших дебатов и мотивов.
Мир праху величайшего из людей!!
Перехожу ко второму волнению. Сборы «Карамазовых». Ломаю голову и ничего не понимаю. Дорого? — два вечера?… 2 но ведь зато «Карамазовы»!! Как может интеллигент и просто любопытный не пойти на такой спектакль! Тут выплывает мой пессимизм и начинает шептать мне: надоели. Публика начинает отвертываться! забывает! не ценит всех тонкостей, которые дороги только нам — специалистам! А Южин! а Незлобии! Когда их не было, мы как-то направляли публику упорным и долгим трудом, а теперь она спуталась. У Незлобина чистенькие декорации, чудные углы, ракурсы, много комнат, играют все понятные или уж очень непонятные вещи (а это тоже хорошо). Говорят, и в Малом, и у Незлобина, и у Зимина 3 огромные дела, а мы без публики… Страшно и непонятно. И это переживать вдали — трудно.
Устал, надо кончать. Послезавтра начну ответ на письма, а пока несколько слов о себе. Сегодня дошел до царской площадки. Правда, очень устал, но все-таки… По-моему, я пополнел (кроме лица) и выгляжу таким, как всегда, но ужасно скоро устаю, и все новые и новые сюрпризы. То болел зуб — выдернули; потом оглох — ковырялись в ухе; потом заболели ступни — массируют и трут их. Потом случилось что-то с сердцем: перебои, спазмы, нытье. Прошло. Заболела рука (должно быть, хирагра), теперь прибавилась и нога, т. е. подагра. Если болезнь будет перебирать все части тела, — когда же я поправлюсь? Доктор, собственно говоря, не пускает в Москву, говоря, что это вредно для легких после воспаления и опасно для нервов, так как я затреплюсь в Москве, но оставаться здесь — нет возможности, а ехать за границу — дорого, так как сильно издержался. Одному ехать страшновато, раз что не совсем оправился. Вернее всего, что я приеду в Москву к 1-15 декабря и запрусь в подмосковный санаторий. Адрес будут знать только жена, Вы и Стахович.
Обнимаю. Наши все шлют поклон.
Ваш К. Алексеев
362. Вл. И. Немировичу-Данченко
Кисловодск — 1910-16 — XI
16 ноября 1910
Дорогой Владимир Иванович!
Передо мной лежат два Ваших письма. Одно — трогательное, другое — великолепное. Одно поменьше, другое — огромное.
В ответ на первое письмо мне надо и хочется излить самые лучшие чувства по отношению к Вам, которые навсегда заложены в моей душе (они-то
Чувствую, что я бессилен, по крайней мере в данную минуту, выразить свою благодарность и волнения, которые возбуждает во мне Ваше письмо о братской близости ко мне, написанное жене во время болезни. Просто я недостаточно окреп и силен для того, чтобы давать волю своим чувствам. При свидании обниму Вас покрепче, как и люблю. Не буду даже уверять Вас в том, что верю и знаю и всегда знал о Ваших добрых и нежных чувствах ко мне и не сомневаюсь в том, что и Вы верите и знаете о моих чувствах к Вам. Я верю также, что с годами они будут крепнуть в обоих нас, так как прежняя профессиональная зависть, тщеславие, нетерпимость и прочее должны под старость заменяться жизненным опытом и мудростью. Когда поймешь, на чем основаны успех и популярность, хочется бежать от людей, как это сделал Толстой.
Итак, шлю Вам братское спасибо за Ваше письмо к жене; оно будет храниться — в моем сердце. А при свидании — обнимемся.
Переходя к письму-монстр — я подавлен его размерами, — спрашиваю себя: хватит ли у меня физических сил, чтобы ответить на все важные вопросы, которые Вы затрагиваете и на которые нельзя отвечать кое-как, а надо ответить обстоятельно. Ведь, в сущности, разрешая эти вопросы, мы определяем будущую судьбу нашего театра.
Нет, чувствую, что слаб для такой работы. Мышление еще не наладилось, недаром оно запрещено мне, как волнение, как и писание, как и всякое увлекающее меня дело. Разрешена только скука и животная жизнь. Я думаю вернуться около 6 декабря и очень мечтаю о каком-то дне, когда мы развернем Ваше письмо и обговорим его по пунктам. Вам не придется меня убеждать ни относительно романов, ни относительно библии, ни относительно даже Платона 1. (Давно ли, кажется, и Вы и я смеялись над Крэгом. Недавно читаю о предсмертных мечтаниях Комиссаржевской — уйти в лес и там основать новую школу. Тоже идея Крэга.)
Одно новое, тоже народившееся препятствие: как быть со сборами? Ведь если публика не может раскошелиться для «Карамазовых», которые так нашумели, то с другими произведениями будет еще затруднительнее. Вы мудрый — Вам и книги в руки.
Не могу ничего писать о «Карамазовых» и вообще об инсценировке романов на сцене. Много у меня планов, много чертежей, много было намечено миниатюр, рассказов и пр. Все это — в теории. Теперь есть уже практика. Поэтому прежде всего надо увидеть.
Коснусь немного того, что Вы говорите о моей системе 2. Конечно, прежде чем приступать к роли, надо оценить ее вообще с литературной, психологической, общественной, бытовой стороны. Только тогда можно начать делить ее, сначала на физиологические куски, а потом, идя от них, и на психологические куски или желания. Я знаю теперь кое-какие практические приемы (потому что моя задача — на всякую теорию найти способ для ее осуществления. Теория без осуществления — не моя область, и ее я откидываю) для того, чтобы помочь актеру при анализе психологическом, физиологическом, бытовом, пожалуй, даже при общественной оценке произведения и роли. Но литературная — ждет Вашего слова. Вы должны ответить на это не только как литератор, критик, а как практик. Нужна теория, подкрепленная практическим, хорошо проверенным на опытах методом.
Пока я знаю только, что, прежде чем приступать к моей системе, нужно: а) возбудить процесс воли; б) начать процесс искания — с какой-то литературной беседы (за Вами это слово), а как поддержать и развить дальше процесс искания — я знаю; в) как возбудить процесс переживания — знаю; г) как помочь процессу воплощения — еще не знаю в точности, но уже ощупал почву и, кажется, близок к верному пути; д) процессы слияния и воздействия — ясны.
Мне предстоит теперь найти практический способ, как возбуждать воображение артиста при всех этих процессах. Эта часть очень слабо разработана в психологии — особенно творческое воображение артистов и художников. Все остальное у меня, кажется, не только разработано, но и проверено довольно тщательно. Кое-что, вразбивку, написано. Думаю, что Вы согласитесь со мной во всем. Теперь же многое из того, что передается Вам через посредников, понято ими умом, но, быть может, не чувством. В этом-то главная трудность. Понять и запомнить не трудно; почувствовать и поверить трудно. И об этом хотелось бы говорить, но где же время (у Вас — я же теперь бездельник), где силы?…