Письма 1886-1917
Шрифт:
Перехожу на другую страницу, чтобы Вы могли оторвать ее. Мне думается, что у Судьбинина не выйдет Кнуров 7. Поговорите с Вл. Иван. — не нужно ли быть готовым Калужскому? Пока ведь он не много играет. Хорошо бы с переходом в наш театр сейчас же сделать первую черновую «Грозного».
Куда еду отсюда — не знаю еще, тогда напишу. Чувствую себя недурно в смысле нервов, но утомлен лечением.
Боюсь утомиться предстоящим огромным путешествием в Крым. Такая духота!.. Как Вы себя чувствуете?
Не истратьтесь весь сразу.
Не повторите ошибки прошлого года. Это будет непростительно. Не ждите результатов сразу. Боже мой, насколько мы ушли вперед в театре сравнительно с французами. Мне эта поездка помогла в том отношении, что
Ну, прощайте, милый Александр Акимович, целую Вас и от души желаю успеха. Всем нашим поклон. В. В. целую.
Ваш К. Алексеев
76*. В. В. Лужскому
Воскресенье
Коней июля 1899
Виши
Добрейший Василий Васильевич!
Как живете, отдохнули ли, как Ваш брат, успокоились ли после Вашего горя? Вот вопросы, которые интересуют меня. Если хотите узнать кое-что обо мне, спросите мое письмо у Александра Акимовича 1.
Здешняя жизнь так скучна, что не хочется описывать ее и повторять то же самое. Обдумывая репертуар будущего года, мне представляется, что кроме «Завтрака у предводителя» нам надо играть еще «Безденежье» 2. Конечно, главную роль Жазикова следовало бы играть Москвину, но он очень завален работой, а Ланской ничего не делает, не попробовать ли его, — конечно, если он обещается заняться этой ролью. Поговорите с Владимиром Ивановичем, и если он скажет, что пьеса должна итти, то подготовьте планировку.
По-моему, роли распределяются так:
Жазиков — Ланской.
Слуга — Артем.
Незнакомец с громким голосом — Баранов.
Приказчик (купчик) — Грибунин.
Немец — Шенберг.
Француз — Андреев.
Девочка — Мунт.
Человек с собакой — Москвин (Тихомиров).
Дядюшка — Вы (a la Яичница).
Извозчик — Смирнов.
Конечно, всех действующих лиц надо впускать на сцену 3.
Следует сильно сократить…. [26]
Декорация мне представляется следующей:
26
Верх второго листа оборван. — Ред.
Мой поклон уважаемой Перетте Александровне, детишкам… [27]
Раньше 20 августа не удастся вернуться, так как мне прописали очень серьезное лечение. Очень обяжете меня, если поскорее вызовете к себе Нюшу 4 и почитаете и пройдете с ней mise en scene Ганны. Имейте в виду, что она из таких актрис, в которых роль откладывается очень долго, поэтому ей надо показать все заблаговременно, тем более что она так долго не играла.
27
Верх третьего листа оборван. — Ред.
Ну, будьте здоровы, от души желаю успеха. Крепко целую Вас.
Уважающий Вас
К. Алексеев
77*. А. А. Санину
Сентябрь (до 29-го) 1899
Москва
Милый Александр Акимович!
Я очень плохо себя чувствую и сейчас, после хлопотливого дня, ложусь спать с адской головной болью. Если она пройдет,
1) Гул и тряс нищих.
2) Без пауз, три раза отталкивание толпы лабазников.
3) Быстрое и все ожесточающееся вступление старика, ратника, опального и пр.
4) Бунт слабых голодных с воздеванием рук и шатанием полупьяных.
5) Усиливать крик до высокой ноты по выходе бунтующих из ворот на ту сторону.
6) Поскорее вступать со стуком (не сразу форте). Срепетировать самый стук и треск ломающегося дерева.
7) Поскорее и погорячее «караул» лабазника и быстрые входы городовых.
8) Тащить лабазника, он из сил выбивается и, заранее вынув деньги, трясет ими.
9) Пугание толпы (без паузы).
10) Кормление хлебом, понятное публике.
Выламывание двери и падение ее (забыл).
Выезд на лошади, выход ратников с бубнами, трубами и барабаном. Остальное — как было раньше, только Тихомирову не тянуть, а поджигать толпу, а Судьбинину поменьше пауз 1.
Ваш К. Алексеев
78*. А. П. Чехову
Телеграмма
30 сентября 1899
Москва
После молитвы перед открытием второго сезона встали прекрасные воспоминания прошлого, вновь живы прежние восторги. Вся труппа единодушно потребовала послать привет дорогому другу нашего театра с пожеланием поскорее видеть его среди нас.
Алексеев, Немирович-Данченко
79*. Вл. И. Немировичу-Данченко
Февраль 1900
Москва
Милый Владимир Иванович.
Даю Вам слово, что письмо мое самое миролюбивое, но я до такой степени истрепан и чувствую себя отвратительно, что не в шутку начинаю бояться за свои умственные способности: днем я взвинчен не в меру, ночью полная бессонница и упадок сил и энергии. Живу бромом и лавровишневыми каплями. Итак, войдите в мое положение и не будьте строги. Такие письма, как Ваше последнее, мне очень хорошо знакомы. Точно такое письмо, например, я получил 12 лет назад, и это было началом распадения Общества искусства и литературы. Два месяца назад точно такое же письмо было у меня в руках из Попечительства 1. Я поспешил удалиться от него, и теперь из 50 деятельных лиц там осталось их только 6. Думаю, что Вы убедились в том, что я могу приносить всякие жертвы любимому делу. Ради него я стараюсь, как умею, спрятать свое личное я. Ради него я ставлю себя в очень странное, иногда смешное положение. Я готов делить свой труд и успех с кем угодно, лавируя между самолюбиями, стараюсь незаметно зашивать все швы; не только отказываюсь от денег, но за право заниматься любимым делом ежегодно вычеркиваю из своего бюджета 10 000 рублей, вношу последние деньги в дело, лишаю семью и себя самого необходимого и, изворачиваясь материально кое-как, терпеливо ожидаю, когда все долги дела покроются и я получу то, что мне принадлежит по праву. Когда самолюбия и амбиция пайщиков разгораются и все разговаривают о задетой чести, о своих правах и проч., я молчу и беру на себя результат этих разговоров, т. е. материальные убытки. Прокофьев разоряется — я безропотно несу последствия. Я мирюсь и с тем, что мне приходится играть и (нередко) ставить не то, чего просит моя душа, играю все, что мне нужно, а не то, что мне хочется. Словом, я разрушаю себя и нравственно и материально и не жалуюсь на это, пока мои нервы не доходят до последней степени напряжения. Должно быть, теперь эта степень наступила, и, как видите, я начинаю — жаловаться… Да, я очень огорчен и обижен, что все имеют право говорить о себе, а я лишен этого права… это несправедливо!