Письма чужой жене
Шрифт:
А теперь вот и мы, уже новое поколение, выстояв очередь, шептали в эту же ещё тёплую трубку свои мысли, секреты. Данелия и Токарева, Горин и слепой поэт Эдуард Асадов, Гена Шпаликов и Юра Рытхэу…
Порой стоял в этой очереди и Евгений Иванович. А я не стояла: мой муж был на киносъёмках, в Муроме, на натуре. А дочь Анечку забрала бабушка
А Носов вполне органично вписывался в общий литературный круг. Любил играть в шахматы, чаёвничал у самовара. Среди его партнёров был и великий поэт Арсений Александрович Тарковский. Тот тоже очень много курил.
– А каким вы запомнили Тарковского?
– Мужчины предпочитали дымить не в своих номерах, а снаружи, на свежем морозце, при входе в Дом – меж белых колонн на плетёных скрипучих креслах. Дышали, так сказать, свежим воздухом, сберегали здоровье. Беспризорные псы со всей округи тоже приходили сюда, надеясь на съестное. Сидели на снегу полукругом, на почтительном расстоянии, как бы соучаствуя в наших беседах.
А Тарковский Арсений Александрович был безногий. Обычно сидел у высоких входных дверей, облокотив свои костыли о жалобно скрипящее, словно живое, плетёное белое кресло. Вокруг в таких же скрипучих креслах отдыхали коллеги-писатели – соседи по столу или комнатам. А рядом с ним, всегда плечом к плечу, – заботливая востроносенькая жена Танечка (так её называли), изысканная, миниатюрная и многомудрая. Татьяна Алексеевна Озёрская, ещё не старуха, скорее дама с остатками немыслимой красоты, переводчица, которая переводила Диккенса и Лондона, Драйзера и О. Генри, и даже М. Митчелл «Унесённые ветром». Обычно Арсений Александрович, сняв одну перчатку, курил. Глядел вдаль – на белизну берёзовой аллеи, на терпеливых и смирных дворовых псов. Слушал послеобеденные
С Тарковскими мы с Юрой дружили семьями. Через пару лет в этом же переделкинском Доме творчества мой муж напишет маслом его великолепный портрет – проникновенно-глубокий и драматичный, в чёрно-красных тонах. Арсений Александрович в нашем номере, где стоял мольберт, будет послушно позировать, беседуя с нами и порой прихлёбывая чай. А его Таня с бутербродами и конфетами в руках, а главное – с запрёщенным в номерах кипятильничком, будет готовить в кружках заварку. Потом этот портрет Поэта будет признан лучшим. Он и поныне находится в Третьяковской галерее. (Фото 16.)
Арсений Александрович, хоть и старик, всегда производил на меня сильное впечатление. Был очень красив, сухопар, кареглаз. Лепн'oе, желтовато-восков'oе лицо с вздёрнутыми бровями не портили ни большие уши, ни резкость морщин. Казалось, на высоком челе его, как в «Зеркале», уже была отпечатана вся родовая судьба семьи Тарковских. И даже то, что ещё произойдёт с ними по промыслу Божиему в будущем. А то, что окружало его, как бы скользило мимо, мимо.
Стук дверей и скрип кресел, давно надоевшие металлические костыли или белизна неба над головой – всё как по касательной. Жена Таня, его последняя, любимая женщина, заглядывала ему в глаза и всё поправляла сухими ручками то дублёнку на его плечах, то ворот чёрного свитера, а он, казалось, всё уплывал мыслями далеко-далеко.
А рядом мастера слова, «таланты и поклонники», всё болтали, всё беседовали то о том, то о сём. И даже не сознавали, что рядом, буквально рукой подать, сидит, покуривая, обыкновенный русский гений, от Бога, на все времена… Никто не ощущал даже, «…что дышат с ним / Морозным воздухом одним». А гений этот ещё в молодости сказал:
Конец ознакомительного фрагмента.