Письма до полуночи
Шрифт:
В Москве мне хочется курить всегда, и с этим ничего нельзя поделать. Я нащупала в кармане пачку «Собрания», прошелестела фольгой. Пальцы коснулись трех оставшихся сигарет. Я чуть смяла ту, которая короче, недокуренную утром, и почувствовала приятную шершавость шва между бумажным цилиндром и полым фильтром. Табак беззвучно хрустнул.
Когда бросаешь курить, все связанное с сигаретами начинает казаться нежным и домашним. Ты сидишь на уроке, у доски пишет уравнения Георгий Александрович, который снова оделся студентом, хотя ему уже хорошо за сорок, и ты лезешь в рюкзак, в карман, в пенал – просто чтобы прикоснуться к сигарете. Это не шутка – многие
Я вышла из школы, успела даже порадоваться теплому дню – сентябрь только начался – и встретилась взглядом с памятником Энгельсу. Гранитный гном посмотрел на меня из-под кустистых бровей осуждающе, потому что подумал, что я буду курить и разговаривать с нехорошими ребятами. Так и получилось.
Я дошла до Кофемании и свернула в подворотню, где возле мусорки собрались курильщики. У одиннадцатых классов уроки еще не кончились, поэтому старшие спешили, быстро втягивали терпкий дым, остальные же расслабленно смотрели по сторонам, словно сонные рыбы в мутном аквариуме. Говорила Лиза.
Я посмотрела на нее и сразу нашла себе повод поддаться зависимости – так вкусно втягивала Лиза дым. Он скользил по ее губам, срывался на сторону неровными щупальцами.
Мне кажется, люди делятся на несколько типов. Есть я. Мне шестнадцать лет, и я ничем не выделяюсь из тепло-серой толпы. Таких людей у нас в классе большинство. Есть Лиза – и вообще люди, которым хочется много разговаривать. Есть всяческие Юрцы – они стоят вокруг Лизы и молчат. Им нравится слушать, причем совершенно неважно что. В наушниках у них, наверное, белый шум.
Есть мрачные одиннадцатиклассники – им вообще плевать на все, главное – покурить и не сдохнуть. Они не смотрят даже на красивых девушек, хотя их около Кофемании предостаточно: кроме Лизы, есть еще Мира и Таня. Они стоят молча, потому что боятся смазать новую помаду. Или, может быть, им нечего сказать.
Лиза всегда была хорошей рассказчицей. В первом классе – я помню это очень смутно – она пересказывала какие-то сериалы, которые смотрела с мамой по вечерам. В средней школе Лиза описывала свои европейские путешествия – она была первой из класса, кто побывал в Лондоне. Последние несколько недель лета перед десятым классом она работала то ли секретаршей, то ли художницей в рекламном агентстве и теперь рассказывала в основном об этой работе. В ее историях все время звучали известные в узких кругах фамилии. Слушатель сразу ощущал себя частью тайного общества, в котором все ходят на частные выставки в полуподвальных помещениях и сами делают себе суши. Лиза была абсолютно уверена в себе и никогда не пыталась унизить своих слушателей. Мне, Тане и Мире было необидно ее слушать. Так же, как необидно слушать, например, Земфиру или Сплин.
Таня протянула мне сигарету – и я забыла про конверт в рюкзаке, потому что конверт и Алиса – это одно, а Таня, сигареты и мусорка – это совершенно другое. Даже мысли о том, что я собиралась бросать курить, на время отступили.
Таня – невысокая и красивая девушка. Кроме помады цвета «кардинал», на ней почти не было косметики – только тени. Или, может
– Ана? – Юрец протолкнулся ко мне и протянул свою зажигалку – желтый Крикет. Кто-то, кажется Лиза, говорила мне, что желтый Крикет – это к ментам.
– Спасибо, – я обняла его, одновременно стараясь пробраться поближе к стене, – совсем не хотелось курить и толкаться.
– Не за что, – Юрец странно повел плечами и чуть отступил, давая мне пройти.
Лиза кивнула вместо приветствия и тут же спросила у все еще висевшей рядом Миры:
– Что случилось у Алисы?
Я сразу вспомнила про конверт в рюкзаке и, чтобы чем-то заняться, стала разжигать сигарету, которая всего за несколько секунд в толпе успела истрепаться.
– У нее папа умер, – сказала Мира.
Лиза понизила голос:
– От чего?
– Разбился на машине, – сказала Мира и добавила зачем-то: – Поэтому ее в школе не было вчера.
– А я и не заметила, – сказала Лиза. Ее лицо приняло странное выражение, смесь раздражения и скорби.
Я знала, о чем она подумала, потому что я подумала о том же: «Кто такая Алиса?» Удивительно, что можно проучиться вместе столько лет и ничего о человеке не узнать.
Вчера мы поговорили с ней впервые за девять лет учебы в (первом, третьем…) десятом «А» классе. И то только потому, что я подумала, что никто не станет спрашивать у нее, как она себя чувствует. Ну, оттого что у нее папа умер.
– У тебя она есть в друзьях в ВК? – спросила Лиза.
Мира кивнула.
– Может быть, ей написать что-нибудь? – спросила Лиза, и я подумала, что вот оно, вот почему ее все слушают. Лиза говорила именно то, что приходило ей в голову, а в голову ей приходило то же самое, что и всем нам. Да, я узнала об Алисином папе раньше, но это же неважно, когда мысль пришла тебе в голову, – важно, что ты после этого сделала.
Я написала Алисе вечером во вторник, потому что мне нечего было делать и хотелось как-то отреагировать на то, что у нее умер папа. Не то чтобы мне хотелось ее пожалеть, нет. Скорее, мне не с кем было поговорить о смерти.
Смерть я не видела ни разу – ни разу за шестнадцать лет не была на похоронах. Ни разу не видела труп. А Алиса видела. В одном из первых сообщений она написала, что уже съездила с мамой в морг. Я сразу представила себе мрачный подвал с бесконечными рядами стальных коек, навеянный фильмом «Юленька».
А потом я спросила ее, могу ли что-то для нее сделать. Потому что иначе мне было бы стыдно. Так вообще часто бывает – я сначала сделаю что-нибудь из эгоистичных соображений, а потом приходится следовать зову стыда и совести.
«У меня есть конверт с рисунками, которые я хотела подарить ему на день рождения, – написала Алиса. – Можно я его тебе отдам на хранение? А я в какой-то момент его заберу – просто не хочется сейчас на них смотреть».
Я согласилась (конечно). Алисины рисунки я видела много раз – где-то начиная с пятого класса они появлялись в стенгазетах и проектах по истории. Маленькие человечки, перекошенные лица и бесконечные рисунки глаз. Алиса рисовала хорошо, дергано, будто правша, пишущая левой рукой.