Письма из деревни
Шрифт:
Не найдя в книгах ничего путного относительно времени посева овса, выругавшись, и, разумеется, упомянув немцев – немцы-то тут, впрочем, ни в чем не виноваты, потому что они пишут для себя: вольно же нам, не пережевав, все таскать от них в свою утробу! – я пошел бродить по полям и лугам. Весна в полном разгаре, всюду зелень н благоухание, черемуха в полном цвету, козелец зацветает, в лесу стоит весенний гул от пения птиц, жужжания насекомых, земля тепла, хоть босиком ходи, на пашне пахнет земляными червями – вот он, посевной запах. Возвращаясь домой, встретил «деда»; бежит босиком, в одной рубахе и мокрых портах, и тащит что-то в ведерочке, должно быть, раков или рыбу. – Вот, думаю, кто мне скажет насчет посева. «Дед» – старик из ближайшей деревни, совсем сивый, как у нас говорят, был уже взрослым мальчиком в разоренный год и хорошо помнит французов – «обходительный, говорит, народ!» – потому что держал лошадей, которых его отец ковал проходящим французским кавалеристам. «Дед» хороший хозяин, знает все приметы, и его мнение всегда уважается на совете «стариков», который решает, когда сеять коноплю, овес, рожь и лен: у крестьян всегда бывает предварительное совещание, когда начать сев, особенно конопли, которую сеют все за раз, и как решат старики, так и делается. «Дед» – рыболов, летом постоянно доставляет мне рыбу и раков, а на заработанные деньги балует ребят, своих внучат, которых всегда сам возит на сельские ярмарки и там угощает на свои,
– Здравствуй, дед! что, рыбки принес?
– Рыбки, рыбки свеженькой.
– Небось, головли?
– Головлики, головлики.
– Что ж, трутся?
– Трутся, трутся.
– А ведь рано нынче пошел головль?
– Рано, – и не помню такой ранней весны.
– Сев, значит, овсяный?
– Да сев, головль трется, – скоро сев.
– Когда же сеять будем?
– А когда пора придет, когда пора придет. Рано нынче сеять будем.
– Я думаю сеять.
– Нет, нет, нет, рано еще, обожди маленько, когда матушка начнет выколашиваться; ты не смотри, что в Федине посеяли: там овес заморский; обожди маленько, а лен сей, лен сей.
Вечером, при докладе, Иван начал сдаваться насчет посева.
– Обходил рожь сегодня, – отлично набирается, скоро колоситься начнет, козелец зацветает, никогда еще такой ранней весны не было. Два сева сделаем, А.Н., – один до Николы, а другой после Николы.
4 мая мы засеяли половину поля овса, 10-го – вторую половину, 17-го посеяли ячмень. Посев ярового окончился благоприятно. Заделали хорошо. Ну, теперь все кончено, можно отдохнуть, только бы бог дал благоприятную погоду. После сева вскоре наступила засуха. С утра до ночи печет солнце, постоянно дует сухой юго-западный ветер. Земля высохла, потрескалась. Скоро превосходные вначале всходы овса начали желтеть. Неделя прошла, другая – беда! если еще несколько дней засухи, то яровое выгорит, как в прошедшем году. Тяжело хозяину в такое время; ходишь, на небо посматриваешь, в поле хоть не ходи, овес заострился, желтеет, трава на лугах не растет, отцвела ранее срока, зреет не своим спехом, сохнет. Чуть сделается пасмурно, набежит тучка, – радостно смотришь на небо. Упало несколько капель дождя… Ну, слава тебе господи, наконец-то дождь! Нет, небо нахмурилось, походили тучи, погремел гром в отдалении, и опять нет дождя, опять дует суховей, опять солнце жжет, точно раскаленное железо. Вот опять набежала тучка, брызнуло несколько капель дождя, а потом опять солнце, опять зной, а по сторонам все тучи ходят. Ну, наконец, будет дождь: совсем стемнело; с запада медленно надвигается темная грозовая туча, сверкнула молния, раз, другой; громовые удары следуют один за другим, все ближе и ближе надвигается туча, «старуха» в застольной уже зажгла страстную свечу и накурила ладаном, вот пахнуло холодом, поднялся вихрь, – сейчас польет дождь. Нет, туча прошла мимо и в пяти верстах разразилась проливным дождем и градом, который отбил рожь. Нас бог помиловал, а в окрестностях много полей отбито градом, так что засевать нечем было, и крестьяне должны были покупать рожь на посев.
Уже началась вывозка навоза, а дождя нет как нет, трава посохла, овес желтеет и видимо чахнет. Наконец, на второй день возки навоза, под вечер набежала туча и разразилась проливным дождем, который хорошо промочил землю, К утру все зазеленело. На другой день с утра зарядил обкладной дождь, так что после обеда пришлось прекратить возку навоза, потому что повознички – мальчики и девочки 7—12 лет, которые водят лошадей с возами навоза, – размякли, а повознички такой народ, что как размякнут да озябнут, убегут и лошадей побросают – что с ними поделаешь?
Прошло несколько дней; яровые поправились; но травы уже не могли поправиться – отавы зато хороши были потом – все время навозов шли дожди, перемежаясь с хорошими днями. Наступило время покоса, а дожди все идут. Перед Петровым днем как-то выскочило несколько хороших дней, – начали косить. Только что подкосили лучший луг – дождь. Через день опять погода, и пошло так: вечером помочит, утром парит, только что повернем, опять дождик – сеногной. Просто измучились; луг, который обыкновенно убирался в 5 дней, убирали 2 недели, да и то большая часть сена убрана сильно испортившегося – а травы-то и без того были плохи. Не успели еще покончить с главными покосами, наступило жнитво. Выскочило несколько хороших дней, и у меня в три дня сжали все поле; еще два хороших дня – и весь хлеб будет в сарае. Не тут-то было – пошел дождь и намочил снопы. Пришлось накрывать, расставлять, пересушивать; к счастию, выскочило три сухих дня с ветром: в два дня снопы высохли, на третий все 450 телег ржи были свезены и уложены в сарай. Уф! Когда положили последнюю телегу и Иван, замкнув сарай и перекрестившись, проговорил: «теперь только разлучи господи с дымушком», точно камень с сердца свалился. Не успели мы с Иваном дойти от сарая до дому, как пошел дождь. С уборкой ржи кончились все наши волнения. После того погода благоприятствовала всем работам: и поздние покосы, и посев озими, и уборка льнов и яровых шли хорошо. Конечно, не без того, чтобы мы не волновались; в особенности нас беспокоили льны, потому что мы, на основании того, что весна была ранняя, ожидали ранней осени и ранних зазимков; но если весна была такая, что и старики не запомнят, то осень тоже стояла превосходная, на редкость: скот ходил в поле до 1 ноября, следовательно, был в поле 61/2 месяцев.
За исключением трав и местами картофеля, все нынче уродилось хорошо.
В нынешнем году крестьяне, как я писал в первых письмах, пережили ужасную зиму – ни хлеба, ни корму. Только необыкновенно ранняя весна спасла скот. Когда скот весной рано пошел в поле, одной заботой стало меньше: нужно было только прокормиться до нови, но это-то и есть самое трудное. Зимою, кто победнее, кормились в миру кусочками; теперь же, когда наступило время работать, в кусочки ходить некогда, да теперь и не подадут, потому что у всех хлебы подобрались. Перебивались кое-как. Кто позамысловатее, как говорит Авдотья, те еще с зимы запасли хлеба на рабочее время – приберегали свой хлеб, а сами ходили в кусочки. Весною – кто скотину лишнюю продал и хлеба купил, кто работою обязался и на полученный задаток купил хлеба, кто в долг набрал до нови; но было множество и таких, которые перебивались изо дня в день. Раздобудется мужик где-нибудь пудиком мучицы, в долг возьмет, работу какую-нибудь сделает, ягненочка продаст, протянет несколько времени, работает, потом денек-другой голодает, бегая где бы еще достать хоть пудик, хоть полпудика, где-нибудь на поденщину станет, – хорошо еще, если можно хоть поденную работу найти, – заработает пуд муки и опять дома сидит, свою ниву пашет. Разумеется, тут не до хорошего хлеба; замесит баба с вечера хлеб; не успеет закиснуть – есть-то хочется, дети пищат – пресных лепешек напечет, а то и просто болтушку сделает. В праздник в кусочки сбегает, по окрестным деревням детей пошлет, а то и так около своих однодеревенцев, у которых хлеб есть, перебивается: сработает что-нибудь – покормят, скибку хлеба дадут; иной раз и просто зайдет к кому-нибудь во время обеда – не ел, скажет, сегодня; покормят – потом в покос, в жнитво поможет, поработает. А бабы… «А что ж ты будешь делать, – говорит Авдотья: – и… не умирать же с голоду!».
Грибы пошли, полегче стало: все-таки подспорье. Нынешний
Но что же сказать о грибах? Гриб вырастает сам собою, никто его не садит, никто за ним не ухаживает, никто даже не знает, где он вырастет; сберечь гриб нельзя – не взял его сегодня, завтра он никуда не годится; ожидать, чтобы он вырос, нельзя; помешать тому, чтобы он не вырос на известном месте, тоже нельзя, да и срубить грибы, как лес, для того, чтобы воспользоваться землею, нельзя. Следовательно, если даже лес не признается собственностью, а похищение леса воровством, то похищение грибов нельзя даже поставить на одну степень с порубом. Очевидно, что гриб, по воле божьей, растет на общую потребу, и запрещать брать грибы как-то зазорно. Конечно, владелец леса может запретить брать в его лесу грибы, но это уже значит снимать пенки… Но если даже и не принимать во внимание, так сказать, неуловимость такой собственности, как гриб, все-таки нет расчета запрещать. Если запретить брать грибы, то это неминуемо поставит владельца в военные, так сказать, отношения к крестьянам, что невыгодно; запрещение брать грибы особенно тяжко отзовется на бедняках, которые без грибов положительно существовать не могут; оно отзовется также и на работах, потому что работающие в имении и суть те, которые наиболее пользуются грибами. Наконец люди будут голодать, а грибы будут пропадать бесполезно, потому что выбрать все грибы невозможно, да и невыгодно этим заниматься. Барыни-помещицы обыкновенно запрещают брать в своих рощах грибы, потому что также плохо рассчитывают, как Авдотья, которая никак не могла понять, что мне выгоднее покупать грибы у баб, чем собирать своими работницами, – За свои-то грибы, да еще и деньги платить! – целое лето твердила Авдотья. Грибов было нынче действительно множество; Авдотья с двумя работницами не могла бы выбрать и тысячной доли того, что нарождалось. Как много грибов, видно из того, что после того, как утром по рощам пройдет до полутораста человек, да еще днем бродит много праздношатающегося, не имеющего дела разного дворового люда, все-таки вечером, объезжая верхом рощи и собирая только те грибы, которые увижу, не слезая с лошади, на опушке, я обыкновенно привозил штук 30 белых грибов, что отчасти успокаивало Авдотью.
Впрочем, и я извлек выгоду из грибов. В одной из моих рощ случился поруб; крестьяне из соседней деревни срубили 10 берез и испортили одну ель для рассохи. Призвал я их:
– Лес порубили?
– Не могим знать, А.Н.
– Мимо шли, видели?
– Шли, видели.
– Вами?
– Не могим знать.
– То-то не могим знать. Если еще будет поруб, в грибы не пущу, так и бабам скажите.
– Слушаем, А.Н., будьте покойны.
С тех пор порубов не было.
Так, грибами, добытым где-нибудь пудиком мучицы, постоянно голодая, никогда не наедаясь досыта, бедняк перебивается до «нови». Будь я художником-живописцем, сколько бы типичных картин представил я на академическую выставку! Вот мужик Дема – у него жена и двое детей, – целую весну он перебивается кое-как. Скоро – «новь», а Дема третьего дня съел последнюю крошку хлеба и побежал раздобыться хоть пудиком мучицы. Пробегав вчера целый день, он нигде не мог достать ни в долг, ни под работу; сегодня, в числе других, он пришел ко мне наниматься чистить луг. Посмотрите на эту группу: сытые двое торгуются, а голодного Дему берет нетерпение и страх, что вот я откажу работу, если не наймутся за мою цену, – он толкает локтем сытого Бабура: бери. Деме все равно, какая цена, лишь бы добыть сегодня ковригу хлеба, а завтра пудик мучицы. Если бы я умел рисовать, я нарисовал бы на выставку «жницу», да не такую, как обыкновенно рисуют. Узенькая нивка, тощая рожь, солнце жжет, баба в одной рубахе, мокрой от поту, с осунувшимся, «почерневшим» от голоду лицом, с запекшеюся кровью на губах, жнет, зажинает первый сноп – завтра у нее хотя еще и не будет хлеба, потому что смолоть не успеет, но уже будет вдоволь каши из пареной ржи.
Тяжелее всего мужику перед «новью». Вот-вот, не сегодня, так завтра, рожь поспеет хотя настолько, что можно будет зеленую кашу есть, а вот тут-то и нет хлеба; пуд муки и то трудно достать в это время, потому что каждый запасал хлеба только до «нови». Год плохой – все жмутся.
Но вот, наконец, смолотили первую рожь и повезли «новь» на мельницы, – едва ли один из ста вернулся с мельницы не выпивши. Оно и понятно: человек голодал целый год, а теперь – хлеба – по крайней мере до покрова – вволю. Нам, которые никогда не голодали, нам, которые делаем перед обедом прогулку для возбуждения аппетита, конечно, не совсем понятно положение голодавшего мужика, который, наконец, дождался «нови». Представьте, однако, себе, что Дема, который неделю тому назад бегал, хлопотал, кланялся, на коленях ползал перед содержателем мельницы, выпрашивая пудик мучицы, теперь счастливый, гордый – сам черт ему не брат – сидит на телеге, в которой лежат два мешка нового чистого хлеба! Содержатель мельницы, который неделю тому назад, несмотря на мольбы, не одолжил Деме пуда муки, встречает теперь его ласково, почтительно величает Павлычем. Дема, кивнув головой мельнику, медленно слезает с телеги, сваливает мешки и в ожидании очереди – «нови»-то навезли на мельницу гибель, – когда придется ему засыпать, идет на мельничную избу, откуда слышатся песни и крики подгулявших замельщиков. – А! здравствуй, Демьян Павлыч! здравствуй Дема! что, «новь» привез? – Ну, сами посудите, как тут не выпить! Поймите же радость человека, который всю зиму кормился кусочками, весну пробился кое-как, почасту питаясь одной болтушкой из ржаной муки и грибами, когда у этого человека вдруг есть целый куль чистого хлеба, – целый куль\ В избе Дему толпа подгулявших замельщиков зовет за свой стол. Дема требует стакан водки, калач, огурцов; ему с почтением подают и водку, и закуску, не требуя денег вперед, как это обыкновенно водится, потому что его рожь стоит на мельнице. На тощий желудок водка действует быстро; после одного стакана Дема охмелел, требует еще водки. Через полчаса Дема уже пьян… Когда проспится, расплачивается рожью.