Письма к А И Солженицыну
Шрифт:
Даже Пастернак не нарушает этой схемы. Но Солженицын нарушает - а поэтому у него выискивают всяких блох, готовы принизить, обойти и т. д.
Чуть-чуть самоуверен. Чуть-чуть слишком верит в свою способность угадать человека. Вроде Вольфа Мессинга пользуется рукой собеседника дергает непроизвольно, наверное, (это) что-то ему говорит. Из-за самоуверенности впадает в слепоту - недостаточно ясно понял и почувствовал причину моего отъезда из Рязани2б. Но - пустяки все это.
В. Шаламов.
Дорогой Александр Исаевич.
Вы, наверное, уже вернулись в Рязань. Пусть Вас не смущают никакие газетные статьи. Комитет по Ленинским премиям не может, просто не может не назвать Вашу повесть. "Иван Денисович" лучшее, что есть в советской литературе, в русской
Жму Вашу руку, верю в победу правды. Благодарю за внимательный разбор "Шелеста листьев". Конечно, названные Вами стихотворения (да еще "Ни зверя, ни птицы") самые важные в сборнике. Что касается "неприемлемых" и чересчур свободного обращения с явлениями природы, то ведь тут дело в том, что поэзия - это всеобщий язык и тем велика, что любое явление жизни, науки, общества может "перевести" на свое, умножая тем самым свои дороги. Тут дело не в новых "реалиях", как часто любят выражаться,- а в желании и возможности освоить любой жизненный материал (кроме порнографии, что ли). Поэзия - это мир всеобщих соответствий, и именно поэтому развитие ее безгранично.
Поговорим при случае. Знаете, кто у меня был недавно? Варпаховский27. Я ведь как-то гово-рил, что знаю его по Колыме. Мы ехали в одном этапе в 1942 году в спецзону Джелгала - один из сталинских Освенцимов того времени. Меня туда довезли, там и осудили через несколько месяцев. (На десять лет.) Для этого, наверное, и везли. А Варпаховского отстояли на последней ночевке этапа его колымские друзья. И года через два после этого я с Варпаховским встречался. Сейчас он приехал ко мне за "Колымскими рассказами" - где-то услышал о них, и я ему дал читать. Я говорю:
– Вы, Леонид Викторович, держали ведь в руках отличную пьесу - "Свечу на ветру" Солженицына
– Я читал. Мне показалось похоже на Леонида Андреева. Вот где бы прочесть "Олень и шалашовка"? У Вас нет?
– Нет. А на Андреева походить плохо?
– Да. Сила Солженицына в его реализме. Не правда ли?
– Я, Леонид Викторович, не очень твердо вижу границы реализма в любом искусстве. Япон-ский график нарисовал Хиросиму - реализм или нет?
И еще у меня есть для Вас разговор, но - для личной встречи.
Привет Наталье Алексеевне.
Ваш В. Шаламов.
Ольга Сергеевна и Сережа шлют свой привет.
(Май 1964)
Дорогой Александр Исаевич.
Сердечно был рад получить Ваше письмо. Провокация с трибуны по Вашему адресу28 насто-лько типичное явление растления сталинских времен и столько вызывает в памяти подобных же преступлений, безнаказанных, ненаказуемых, виденных во множестве в течение десятков лет,- так живо я их вспомнил с огромной душевной тяжестью. Будем надеяться, что с этим покончат всё же.
О "Свече на ветру" у меня мнение особое. Это - не неудача Ваша. "Свеча на ветру" ставит и решает те же вопросы, что и в других Ваших вещах,- но в особой манере, и эта особая манера - родилась не в андреевской тени.
Рассказы мои по Москве ходят, я слышал. Дело ведь в полной невозможности работать регу-лярно из-за головных болей и т. д. Конечно, я не оставляю и не оставлю работы этой. Но идет она плохо, туго. Очередная задача моя описать Джелгалу, всю Колымскую спецзону (один из сталин-ских Освенцимов), где я был несколько месяцев и где меня судили. Я недавно столкнулся с очень интересным фактом. Я пытался оформить десятилетний подземный стаж (чтобы с инвалидной уйти на возрастную пенсию), но мне сообщили из Магадана, что в горных управлениях (по их сведениям) я проработал 9 лет и 4 месяца, поэтому просьба о выдаче справки за 10 лет отклоня-ется29. Одновременно я узнал вот что. Оказывается, уничтожены все "дела" заключенных, все архивы лагерей, и никаких сведений о начальниках, следователях, конвоирах тех лет в Магадане найти нельзя. Нельзя найти ни одного из многих меморандумов, которыми было переполнено мое толстущее "дело". Операция по уничтожению документов произошла между 1953 и 1956 годом. Официально мне дали ответ: сведений о характере Вашей работы не сохранилось. Такая же исто-рия повторена и
Приезжайте, жду Вас, в квартире у нас ремонт. Ольга Сергеевна и Сережа на даче, но иногда приезжают. Я же - всё время дома,- могу только уйти в магазин.
Сердечный привет Наталье Алексеевне. Ольга Сергеевна (шлет) сердечный привет вам обоим.
Года два назад журнал "Знамя" предложил мне написать воспоминания "Двадцатые годы", Москва 20-х годов. Я написал пять листов за неделю. Тема великолепна, ибо в двадцатых годах зарождение всех благодеяний и всех преступлений будущего. Но я брал чисто литературный аспект. Печатать эту вещь не стали, и рукопись лежит в журнале по сей день.30
В. Шаламов.
(Май 1964)
1 ноября 1964 г.
Дорогой Александр Исаевич
В Вашем письме об "Анне Ивановне"31 есть одна фраза, одно замечание, которое я оставил на потом, чтобы подробнее Вам ответить.
Вы написали, что лучше бы у героя "Анны Ивановны" вместо тетради стихов было бы что-нибудь другое. Тетрадку сделать чем-то вроде чертежей Кибальчича было бы очень легко. Но нужно совсем не это. Мне кажется, что традиционно как раз описание героизма деятелей науки, техники и т. д. Традиционна боязнь изобразить человека искусства наиболее чутким (ведь это так и есть и иначе быть не может). Второе - я знаю несколько случаев самых тяжких наказаний за литературную деятельность в лагере. Сюжет "Анны Ивановны" подкреплен живой правдой о мертвых, убитых людях.
Не говоря уже о том, что преступление писать стихи - одно из худших лагерных преступле-ний. Наказаний за литературную деятельность только я знаю и видел десять, наверное, случаев, если не больше. Стало быть, жизненной правды тут нет недостатка или искажения.
Но суть вопроса гораздо шире, глубже лагерного горизонта, сюжетного хода пьесы. Дело в том, (что) все ученые (любого масштаба) и все инженеры (любой квалификации) всегда "на подсо-се", на прикорме у правительства при любой власти. Они и страдают гораздо меньше, да и духов-ная жизнь их идет несколько в стороне от столбовой дороги страстей. Стоит припомнить недавний ответ профессора Китайгородского на анкету "Вопросов литературы"32. События, во время кото-рых бедные космонавты оказались начисто забыты33, дают нам истинный масштаб литературы, и жизни, и науки. (Как ни требует внимания инстанций мистерия "Голубой крест" - в свистопляске идеологических страстей требовалось иное - "Голубая кровь".)
Кто же истинный герой? Я считаю, что долг каждого честного писателя героизация именно интеллигенции гуманитарной, которая всегда и везде, при всякой смене правительств принимает на себя самый тяжелый удар. Это происходило не только в самих лагерях, но во всей человеческой истории. Борьба с "идеологией" из той же области.
Здесь почти нет исключений, кроме Ферми и Демидова34, может быть.
Профессор Китайгородский в ответе на анкету журнала "Вопросы литературы" сообщил, что физики ничего не читают - ни классиков, ни современников - ничего. И не нуждаются в чтении. Всё это Китайгородский говорит "от имени", постоянно поминая "мы", у "нас" и т. д. Он говорит, что ученые читают только детективы и на психологический роман у них не хватает духовных сил. Это признание значит, что ученые не читают ничего, ибо чтение детективов - это так называемое "отвлекающее" чтение, необходимое каждому писателю, каждому ученому, каждому работнику искусства. Суть тут в том, что мозг работает на пониженных оборотах, но не выключается совсем (как во время какой-нибудь лодочной экскурсии или пилки дров). Детективы как отвлекающее чтение читал и Хемингуэй и очень дельно рассказал об этом. Для очень многих (например, Грин) таким отвлекающим чтением является чтение энциклопедических словарей, справочников и т. д. Я тоже читаю справочники с этой же целью. Есть еще вид писательского чтения - это так называе-мое "стимулирующее" чтение (Пастернак читал классиков, В. М. Инбер - Диккенса, Вы читаете словарь Даля). Для работы Вашей словарь Даля совершенно не нужен, но как известного рода допинг - допустим.