Письма к сыну

Потанин Виктор Федорович

— Ну и ну! — щурит глаза отец. — Какого мы квартиранта завели!

И у Петьки тоже глаза смеются: перестал бояться отца. А тот помолодел, подстригся, забросил пилюльки, купил новый телевизор — целый чемодан. Забыл Петька про улицу. Теперь все время дома. Только в школу сбегает — и опять к ягненку. А Тимка все уже

понимал. Даже телевизор вместе с ними смотрел. Уставится на цветное стекло и что-то соображает. Хорошо они стали жить, но украли Тимку… И все горе получилось из-за Степана Лагутина. Напротив их жил сосед Лагутин Степан. Колхозный пчеловод. Во дворе у него на цепи — огромный Трезор. Не любили в деревне Лагутина: мол, на руку не чист, а в сундуке три сберкнижки. А тому хоть бы что. Охраняет его Трезор от людей. Как-то утром вышел Лагутин Трезора кормить, а того нет. Наверное, уманил кто-то. А может, и цепь от мороза лопнула — освободила собаку. Сам же Лагутин объявил, что сделал это Петькин отец. Всем говорил: в магазине в очереди, в правлении колхоза. Пришел в школу о сыне узнать и там тоже: «Собаку сосед увел… Кому больше — некому…»

Так долго говорил об этом, что и сам поверил. Решил теперь мстить. Встретит Петькиного отца: «Эй ты, чахоточный». Мрачнел отец, терпел, потому что дома было хорошо. Стали выпускать Тимку на улицу, на свежий воздух, на снежок. Однажды оставили его во дворе, зашли в дом пообедать — и пропал Тимка. Обежали всю деревню — нет. Прошел день, второй — пропали зеленые глаза. Ревел Петька по ночам о Тимке. Отцу стало хуже — болит все внутри. Опять пилюльки глотает, пожелтел весь — прямо щеки просвечивают. Когда за столом сидит, ложкой еле ворочает, со спины — вовсе старик. Отводит от него Петька глаза, молчит. А отцу от этого даже больнее — лучше бы Петька плакал. Но тому уж не плачется. Вместо слез в груди — камень.

И вот снова прошла неделя.

О Тимке — ни слуху ни духу. Петька вовсе извелся, даже сон потерял. Отец смотрел, смотрел на эти мученья и почти силой отправил сына кататься на лыжах. Иди, мол, покатайся с ребятами, а то сидишь дома как старичок. И Петька послушался. Целый день они катались на буграх, за Тоболом. И домой пошли всей ватагой. По дороге домой Колька Лагутин расхвастался шапкой:

— Ни один мороз не возьмет! Верх-то из целой овечки.

— Какой овечки? — схватился за слово Петька.

— Не веришь, что ли? Не веришь? — переспросил Колька. — Тогда возьми и померяй.

Петька протянул руку, дотронулся до шапки. И сразу ладонь утонула как в пуховом одеяле. Петька зашатался на месте: шапка-то у Кольки — из Тимки! Ну, конечно, конечно… Это его мех, мягкий, с густыми разводами… И сразу в глазах поднялся ягненок — кучерявый, зеленые глаза. И плачут эти глаза у Тимки… Вместе с Тимкой и Петька заплакал.

Так, со слезами, и в дом зашел. Еле-еле его отец успокоил. Но еще долго Петька охал, постанывал. А потом уснул у отца на коленях.

А тот не стал мстить Лагутину. Да и горбатого не исправишь. Зато Петька полюбил отца. И у того — праздник. Еще бы! Чего ждал — того и дождался. Теперь уж он на пару с сыном пасет телят. И только стает снег, едва зазеленеют пригорки — они перегоняют табун на луга. А на лугах в эту пору — приволье. И лошадям, и телятам, и любой птичке, и человеку. Воля есть воля. Хочешь — носись во всю мочь, хочешь — на травке валяйся. Но только Петька привязался к телятам. Они тоже следят за каждым его шагом. И отец следит, а в глазах — веселые змейки:

— Почему, сынок, тут так хорошо?

— Весна, папа… Весна пришла.

— Оно, конечно, весна…