Письма Колумбу. Дух Долины
Шрифт:
Час, когда Вы сошли на берег и припали губами к земле острова, который сами островитяне называли Гуанахани, Вы же нарекли именем Святого Спасителя. Качающиеся пальмовые кроны, крики попугаев, спешащие на берег удивленные и возбужденные нагие смуглые люди, обильные слезы на Ваших щеках… Замысел, что долгие годы ожидания терзал Вашу душу, исполнен! Западный путь найден! Перед Вами — Азия, ревниво охраняющая свои несметные сокровища.
В этот час Вы знали (Ваши собственные слова), что Ваше имя гордо прозвучит во всем мире.
Счастливые месяцы торжества и сбывшейся мечты, когда Вы курсировали по приветливым водам, присоединяя остров за островом, землю за землей к Вашему
Когда Вы настойчиво и убежденно называли Ваши острова Вест-Индией, а их обитателей индейцами — названия, которые по инерции стали употреблять и последующие поколения. Когда Вы продолжали верить, что остров, названный Вами Эспаньола (после он получил наименование Гаити), и есть Сипанго. Когда Вас еще не посетило сомнение в том, что земля, в честь испанской принцессы названная Вами Хуана (сегодня эту землю называют Куба), составляет часть страны Великого хана.
И все-то затем обернулось совсем по-другому. Сипанго, Катай и Индия — упорно отступающие, когда уже казалось, что рукой подать. Призрачные богатства — «родина золота», ускользавшая от Вас всякий раз, когда Вы уже думали, что достигли ее. Растущий разлад между испанцами и местными жителями, да и между самими испанцами — членами первой европейской колонии на западе (поселения на Эспаньоле, названного в честь королевы Изабеллой), коей предназначалась роль сердца Вашего вице-королевства. Осязаемые реальности для вице-короля и губернатора, повседневные задачи, от которых Вы с досадой уклонялись, ибо Ваше существо лучше согласовалось с парением облаков и переливами волн.
Чем больше свершенное нами — тем выше взлет. Чем больше неудачи — тем глубже падение. Ваше падение, такое глубокое — по видимости… Ваше унижение, такое исторически грандиозное. Возвращение из третьего плавания: адмирал, что разомкнул оковы Океана, сам закован в кандалы на собственном корабле — грубейшее оскорбление, нанесенное тупицей, коего королевский двор назначил проверить Ваши поступки и проступки{3}.
И это, последнее плавание. Запрет посещать Эспаньолу — «малую Испанию», которую Вы открыли и преподнесли испанской короне. Прокатившийся над волнами издевательский хохот солдафонов в основанной Вами колонии, сердце Вашего собственного вице-королевства, когда Вы тщетно просили о милости: позволить войти в гавань, чтобы укрыться от надвигающегося урагана. Оскорбительные крики: «Адмирал комаров!»
И этот конец — такой конец великого океанского предприятия. Последние корабли посажены на мель после того, как помпы перестали хныкать и хлюпать в еле держащихся на воде корпусах. И сами Вы сломлены сотнями штормов и блужданий вдоль чреватых лихорадкой берегов, ограничены обществом все менее приветливых островитян и мятежных соотечественников, лишены сладости и блеска вельможных милостей.
Пытаюсь представить себе Ваше лицо там, на разбитом корабле — последнем, над которым развевался Ваш адмиральский вымпел. Рисуются мне запавшие глазницы, резкие складки в уголках глаз, изборожденный морщинами лоб. Таким же предстал моему взгляду мраморный лик, после тысячи лет заточения во мраке вынесенный из пещеры на юге Италии: лицо постаревшего Одиссея, с присущей страннику печатью бессчетных лишений и опасностей, каким было оно в ту минуту, когда его корабль шел ко дну.
Письмена моря, высеченные на лике людей моря. Да только знаки на Вашем лице исполнены большей горечи. Вас не ждет никакая Итака. И никакая Троя не побеждена. То, что Вы вышли искать, Вами не было найдено. Там, где ошибочные выкладки Вашей мечты хотели
Океанические острова Вы принимали за материк. А когда наконец прикоснулись к материку, приняли его за остров — Isla Santa, Святой остров, как сами Вы его назвали. Когда же Вы начали догадываться, что Вами, возможно, открыт еще неизвестный Европе континент, то ни разу не попытались проникнуть в глубь него. Даже в этом, последнем плавании Вы суматошно искали проход через ставшую на пути новую землю. И проход был, но только по суше через узкий перешеек, и на долю одного авантюриста, тайком вывезенного в бочке с Эспаньолы, где его одолели кредиторы, выпадет первым из европейцев пересечь преграду и увидеть новый океан{4}. Лишь не было водного пути, по которому Вы могли бы провести свои каравеллы, чтобы вручить наконец Великому хану Ваши пожелтевшие и пропитанные солью верительные грамоты.
Хаимака — Ямайка. За окоёмом — океанское царство, земли, которые еще до их открытия католические величества столь щедро даровали Вам и Вашим потомкам на вечные времена, но которые теперь, после того как Вы их открыли, столь же щедро раздаются по частям всяким авантюристам, пройдохам и ухарям. Вас норовят лишить не только Вашего вице-королевства, но и самой чести открытия. Португальцы, досадуя, что отвергли Ваше предложение и позволили Вам бежать в Испанию, станут утверждать, будто они, лучшие мореплаватели своего времени, конечно же, первыми доходили до новых земель, да только хранили открытие в тайне, чтобы никто не мог на нем наживаться, — тем самым предоставив наживаться Испании. Превосходный способ само отсутствие доказательств превратить в решающее доказательство. Некий флорентиец по имени Америго Веспуччи проследует вдоль нанесенных Вами на карту берегов, проследует с Вашей картой в руках, но датирует свои плавания несколькими годами раньше, чем склонит ничего не подозревающего картографа в Страсбурге{5} присвоить новым землям имя Америка, землям, которым — если вообще стоило давать им европейское имя — следовало называться Колумбией.
Один на кормовой надстройке, в плену своих чувств и чувствительности, Вы не можете уйти от догадки, что великое предприятие рассыпалось на осколки. И думается Вам, что имя, еще вчера столь гордо звучавшее во всем мире, уже предается забвению современниками.
Дни Вашего сидения на разбитом корабле неумолимо громоздятся друг на друга, и каждый из них, надо думать, исполнен и омрачен сведением счетов с историей, — историей, которую Вы так страстно любили и которая теперь, сдается Вам, готова оставить Вас.
И пришло мне на ум, сеньор Альмиранте, что не мешало бы малость отвлечь Вас, подобно Иову, оплакивающего свою судьбу, рассказав кое-что о том, что происходило на земном шарике с той поры, как Вы сели на мель у этого берега.
Не вижу ничего нелепого в моей попытке письмами достичь Вас через неполных пять столетий. Ведь время отнюдь не глухая, непроницаемая стена. Время вещь податливая, текучая, «здесь» и «сейчас» вполне могут перейти в некое отдаленное «где-то» и «когда-то».
Время, каким мы его воспринимаем, его ток и ритм столь же переменчивы, как береговая линия. У подёнки одно время, у мангового дерева — другое. Представление о времени индейцев отличалось от европейского. Ритмы моего столетия отличны от ритмов Вашего века.