Письма крови
Шрифт:
Я же ощущал, будто мое тело и разум прощупывают изнутри, в поисках каких-нибудь привычных точек воздействия, и не найдя одних, переходят к следующим, и так до бесконечности. Видимо, Перехта была сильна только своими чарами, которые хоть и безотказно действовали на людей, для моего мертвого, в обычном понимании, тела не представляли совершенно никакой угрозы. Судя по некоторой скованности движений, которую я чувствовал у себя с момента победы на «кентавром», дьяволица была способна вывернуть человека наизнанку буквально силой мысли. Теперь понятно, почему она верховодила Дикой Охотой. Дойдя до подножья ее трона, я остановился. «Ты забыла? Я не человек. Я – существо иного народа. Того, что отверг смерть наравне с жизнью. – неспешно я стер со шпаги кровь и вложил ее в ножны. – Твои чары сильны и смертельны для потомков Адама. Для живых и смертных. С теплой кровью и бьющимися сердцами. Но я уже давно не один из них. И никогда более им не стану».
«Мразь!» – завизжала гарпия во все горло и попыталась броситься на меня, но я оказался быстрее.
«Не пытайся мне врать, тварь. Я не знаю, какая на вкус
кровь королевы или богини.
Но твоя на вкус – как у тех шлюх, что не разу уже были моей добычей».
И тотчас я впился в шею дьяволицы, страстно высасывая ее жизнь.
Глава девятая
33
«Твои волки еще долго не потревожат тебя, пастор» – с этими словами я переступил порог церкви, вернувшись с небольшой лесной поляны, ставшей этой ночью настоящим полем боя. Моя одежда была грязна и местами изодрана, сам я – вымазан в крови и саже, каждый мой шаг разносил по зданию запах смерти и огня. Я вернулся живым, следовательно, я победил и адские твари уничтожены – иного доказательства я не мог, да и не особо желал, предоставить Михаэлю. Священник же и сам не казался особо рад моему возвращению. Для него я был опасностью не меньшей, чем полчища упырей, опасностью, от которой не спрячешься на освященной земле. К тому же, Михаэль явно очень страдал из-за блаженного сиротки, принесенного мне в жертву, будто языческому божеству. «Теперь ты уедешь? – без тени надежды в голосе спросил священник. – Ты ведь получил, что хотел и даже много больше». Я кивнул. «А меня ты… – Михаэлю было тяжело говорить о возможности собственной смерти, несмотря на всю полноту его веры. – Меня ты тоже убьешь?».
«Нет – безучастно ответил я. – Ты никому ничего не расскажешь, а есть я не хочу».
Наверное, стоило из предосторожности лишить жизни доброго пастора.
Но тогда я был слишком утомлен убийствами.
Я закрылся в своей келье, скинул опостылевшую грязную одежду и завалился на свое импровизированное ложе, сооруженное из какого-то древнего сундука и моего дорожного плаща. Все же, счастье мое, я думаю, что не так уж не права была та гарпия, назвав меня бессмысленным выродком – ведь разум мой, равно как и большинства мне подобных, сохранил все человеческие привычки, тогда как тело уже не испытывало потребности во многом, будучи, по сути, мертвым и приводимым в движение другими законами, нежели законы смертной плоти. Мы совершенно не испытываем физической усталости, только слабость, когда голодны либо истощены по другим причинам, соответственно, простая радость отдыха после тяжелой нагрузки нам недоступна. А в тот момент мой мозг, по привычке желал именно такого удовольствия. Не получая желаемого, разум тревожил меня бесконечным потоком самых разных мыслей, которые не давали мне расслабиться и спокойно заснуть в течение нескольких часов. Когда же мне удалось-таки забыться, мир сновидений также оказался совершенно не дружелюбным.
Мне снилось, что я гуляю с Шарлоттой по огромному собору. Здание было пустым и явно заброшенным, однако нигде не виднелось следов разрушения. При этом, через трещины в камне росла трава и дикие цветы. Сквозь окна, которые почему-то находились только под самой крышей очень высоко над землей, пробивались солнечные лучи, слегка разгонявшие царивший внизу полумрак. Лотта, моя нежная драгоценная Лотта, была весела и красива, и я смеялся вместе с ней. Мы бродили по зданию, рассматривая скульптуры, обсуждая витражи и играя с эхом. Как в старые добрые времена, когда у нас еще была надежда на счастливое завтра. И вот, Лотта взяла меня за руку и подвела к входной двери. «Пойдем отсюда, Гете, – сказала она тихо и ласково. – Пойдем. Здесь темно и одиноко, а там – большой светлый мир». Я потянулся, чтобы открыть дверь, но в последний момент отдернул руку: «Нет, любимая, я не могу. Солнце там… оно убьет меня». Моя ненаглядная широко улыбнулась, будто я сказал ей что-то неимоверно приятное: «Да, любимый. Убьет. И мы будем вместе навсегда».
С этими словами она подошла к двери и стала биться головой о толстые доски.
Раз. И еще раз. И еще. И еще.
И с каждым ударом она смеялась все громче.
Повернулась
«Любимый, чего ты медлишь?! За этими дверями наше счастье!». Я открыл глаза. Методичный глухой стук в дверь не исчез. Кто-то явно очень хотел нанести мне внезапный визит и вряд ли он шел с благими намерениями. Я успел только вскочить со своей лежанки, как дверные петли начали предательски дребезжать, намекая, что времени одеться у меня совершенно нет. Действительно, спустя секунду замок поддался, и дверь распахнулась настежь. На пороге толпились десятка два крепких мужиков – не иначе, как мой друг пастор поддался мукам совести и решил избавить мир от нечистой твари. Что ж, его можно было понять. Мои гости явно не ожидали, что я встречу их не мирно спящим, а вполне даже готовым дать отпор – иначе они действовали бы более вдумчиво и аккуратно, а не ломились бы всей толпой через довольно узкий проем. Но выбора уже не было. Я же воспользовался мгновениями замешательства, чтобы оценить обстановку. Большой опасности для меня деревенские здоровяки не представляли, однако, в условиях крайне ограниченного пространства все равно нужно было быть осторожным, чтобы никто не снес мне голову случайным ударом. А еще – на улице явно вовсю светит солнце и моих слуг, скорее всего, убили. Надеюсь, это была быстрая смерть.
Оплакать возможную потерю двух очень надежных и полезных помощников мне не дали. Первый переступивший порог моего обиталища крестьянин, наконец, опомнился, и бросился на меня с ревом, размахивая отнюдь немалых размеров тесаком. Наверное, среди своих друзей он слыл богатырем и умелым рубакой, но, по сравнению с паном Мариушем и прочими мастерами фехтования из Венеции, был чудовищно медленным и неуклюжим. Я убил его нарочито жестоко, чтобы распугать остальных и как можно быстрее закончить эту клоунаду – фактически, голыми руками разорвал бедолагу на части, сделав это неторопливо, смакуя его страдания и нарастающий страх врагов. В целом, это возымело эффект. Явно не готовые к такому повороту дел крестьяне превратились из кровожадных хищников в испуганных ягнят. Впрочем, толпа на то и толпа, чтобы ей было легко управлять. Я медленно пошел вперед. У нападавших появились первые признаки паники.
Когда я схватил самого ближнего из них и вырвал ему кишки, они побежали.
Побежали, спотыкаясь друг о друга, падая, ругаясь и истошно крича.
Я расправился еще с одним, самым нерадивым и остановился.
Выгнав крестьян из подвала, я, тем не менее, сам оставался в нем как в ловушке, потому что солнце действительно светило ярко и до заката оставалось не менее семи часов. На мое счастье, никто из нападавших не додумался поджечь церковь. Не сказал бы, что это было бы для меня смертельно, однако определенную опасность, безусловно, представляло и добавило бы немало неприятных часов. Будучи не в состоянии покинуть подвал церкви, я должен был бы гореть вместе с ней, после чего, мне бы пришлось каким-то образом пробивать себе путь наружу – дверь явно завалило бы. И я бы сделал это. Может, через день, может, через неделю, но сделал бы. И вернулся бы на грешную землю. Вернулся бы голодным и злым. И устроил бы настоящую бойню в той злосчастной деревеньке, жители которой, по сути, и заварили всю эту кашу. Жаль, что они никогда не поймут, насколько им повезло сегодня. Боль, конечно, самый лучший учитель, но слишком мало в этом мире тех, кто способен через зерно постичь Вселенную. Отягощенный догмами, предрассудками и страхом разум, сам становится не больше зерна.
34
Оставшееся до заката время, я провел в компании трех обезображенных трупов, размышляя о несовершенстве человеческой природы, которое, фактически, является предметом культа и поклонения, а не осознается постыдным изъяном, который следует исправить в кратчайшие сроки. Не меньше корил я и себя самого за столь глупую и беспардонную опрометчивость, впредь решив ни при каких условиях не сохранять жизнь людям, которым откроется моя природа. Некоторым из них, возможно, будет предоставлена возможность на себе познать все радости и печали вечной жизни, для остальных открывшееся знание не принесет ничего, кроме скорейшей гибели. Впрочем, даже тогда я бы поспорил, какой вариант является более мрачным. Так, я сидел в своем унылом убежище, ожидая закат, чувствуя, как ненавистная и гибельная тоска начинает скрестись в моем сердце. Но мне повезло – тьма накрыла мир прежде, чем уныние поглотило меня полностью.
Я покинул подвал и обошел церковь в надежде найти что-либо из своих вещей. Почти все пропало, зато нашелся мой добрый пастор, бившийся в предсмертном бреду прямо перед главным входом. Очевидно, убегавшие крестьяне подумали, что он специально заманил их в ловушку, чтобы скормить упырю. А, может, кому-то просто захотелось отвести душу, раз уж расправиться со мной не получилось. Михаэль узнал меня и прохрипел что-то неразборчивое, пытаясь протянуть ко мне руки. Я же пожал плечами и прошел мимо – если бы его богу было угодно, чтобы поп не страдал, он послал бы ему быструю смерть. Также, я нашел тело одного из своих слуг со страшной раной на шее. Что ж, он хотя бы не сильно страдал. Кареты же и второго слуги не было. Я искренне пожелал ему удачи, понадеявшись, что ему все-таки удалось спастись. Конечно, оба моих спутника были закоренелыми преступниками, но в моем мире почитание человеческих законов мало что значило, а людей, умеющих держать язык за зубами и четко исполнять условия договоренностей, сколь бы странными они не казались, было сложно найти во все времена и во всех странах.