Письма о русской поэзии
Шрифт:
[1]T. Gautier. Emaux et cam'ees. М., 1989, с. 203.
[2]А.М. Пятигорский. Избранные труды. М., 1996, с. 290. И еще: «Интересно – это то, что раздражает мысль, вашу, мою, вот здесь, сейчас, а не останавливает мышление, не дает мысли остаться в привычных клише историко-философских, лингвистических, культурно-исторических или каких угодно еще концепций или идеологических конструкций. Интересное склоняет слушающего, видящего или читающего к забвению его убеждений. ‹…› Интересное для меня то, что изменяет тенденцию мышления в отношении мыслимых им объектов: так объект А, только что мыслимый как А, сейчас мыслится как В. Но это не все! В “как интересно!” содержится тенденция мышления к движению не только от одного объекта к другому, но и к движению,
[3]М.Л. Гаспаров. Избранные статьи. М., 1995, с. 336-337.
[4] Но и Гаспаров исходит из глубочайшего недоверия к слову. Так он комментирует два стихотворения Мандельштама с «античной тематикой»: «“Обиженно уходят на холмы…” – разворачивает образ исхода плебеев на Авентин – это темные, как скот, дикари, не желающие подчиняться римскому порядку (но и они в своем праве, и их беспорядок – священный; халдеи значит одновременно и «варвары» и «мудрецы»; ‹…› Бегущие овцы появлялись в стихах ОМ и раньше – в отрывке “Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида…” ‹…› – обобщенный образ, никакой конкретной трагедии Еврипида не соответствующий». (Осип Мандельштам. Стихотворения. Проза. М., 2001, с. 625). Но, может, дело совсем не в Еврипиде и какой-то бескровной обобщенности образа? Стих мотивирован языком и соответствует самому себе. Оба стихотворения – о море, вбирающем в свое «огромное колесо» и древность и современность. Поначалу бегущие волны сравниваются с овцами, за этим далеко ходить не надо, так как они зовутся «барашками». Они движутся беспорядочным скопом, то есть – «grex» (по латыни – «стадо, толпа»). Латинская пословица: Qualis rex, talis grex («Каков царь, таково стадо»). «Его произведения, – говорил Набоков о Гоголе, – как и всякая великая литература, – это феномен языка, а не идей». Таков в своем величии и Мандельштам. И там, где Гаспаров ищет высокую трагедию, – каламбур, подвох, тот анекдотический «скр», которого дознаться невозможно.
Так что сравнение «обращается», вращается вокруг волн – они бегут, как греки («старцы Еврипида»), как стадо овец, а можно и в обратном порядке: в приливах и отливах – кругооборот морской воды, дарующей очищающее погружение. Человек движется извилистой тропинкой к морю, вот-вот он поплывет и тогда пройдут обиды и печали – все смоет старческое и вечно-мальчишеское море:
Как овцы, жалкою толпой Бежали старцы Еврипида. Иду змеиною тропой, И в сердце темная обида. Но этот час уж недалек: Я отряхну мои печали, Как мальчик вечером песок Вытряхивает из сандалий.1914 (I, 99)
Второе стихотворение, конечно, продиктовано первым. И потому необходимо помнить о стаде-«grex», о провидческой слепоте великого грека, чтобы воспринимать две половинки поэтического сравнения как равноправные (Гомер=море). Человеческая история подобна водной стихии, но и маринистическая картина вбирает в себя волновые свойства людских невзгод, она одушевлена войнами и градостроительством, является сама тем «золотым руном», за которым плавал мандельштамовский Одиссей (вопреки греческой мифологии) и возвратился «пространством и временем полный»:
Обиженно уходят на холмы, Как Римом недовольные плебеи, Старухи овцы – черные халдеи, Исчадье ночи в капюшонах тьмы. Их тысячи – передвигают все, Как жердочки, мохнатые колени, Трясутся и бегут в курчавой пене, Как жеребья в огромном колесе. Им нужен царь и черный Авентин, Овечий Рим с его семью холмами, Собачий(I, 249)
Август 1915
[5]Набоков о Набокове и прочем: Интервью, рецензии, эссе. М., 2002, с. 280.
[6]Андрей Белый. Котик Летаев. Крещеный китаец. Записки чудака. М., 1997, с. 187.
[7]В.В. Бибихин. Язык философии. М., 2002, с. 62, 53.
[8]Владимир Набоков. Стихотворения. СПб., 2002, с. 101.
[9] Георгий Левинтон. Отрывки из писем, мысли и замечания (Из пушкиноведческих маргиналий). – Пушкинские чтения в Тарту 2. Тарту, 2000, с. 146-165.
ОТПРАВЛЕНИЕ IV. Платформа Набоков
О ДОВЕРИИ ПОЗВОНОЧНИКУ
Роману Тименчику
О невидимая рука! Не обрывай же мне звонка!Николай Некрасов
Вдруг, невесть почему, я ощутил страшную жалость к нему и стремление сказать что-то подлинное, с душою и крыльями, но птицы, потребные мне, опустились на мои плечи и голову лишь потом, когда я остался один и нужды в словах уже не испытывал.
Владимир Набоков. «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»
Темная сторона дотошной филологической Селены – крайняя доверчивость. Даже когда доподлинно известна склонность писателя к мистификациям и розыгрышам, что тот же Набоков доказывал всей своей творческой практикой. Писателю верить на слово нельзя. Ни при каких обстоятельствах. Даже самое чинное слово взывает к символическому истолкованию его как превращенной формы и почина чего-то другого. По поплавку здесь приходится судить о характере наживки и даже улове. Набоковские интервью – не исключение. Это не непосредственное слово беседы, а такой же притаившийся и готовый к непредсказуемому прыжку род письменной литературы – ответы с подвохом, лукавством, ловушкой траппера. Здесь даже на параде ходят боком. Символическое косоглазие, подлинное жульничество. Но грибницы смыслов питаются только косыми дождями. По набоковским же словам: «Всякий большой писатель – большой обманщик». Здесь главное слово – «большой». Величина подлинно мюнхаузеновская. Криво пиша, нельзя прямо толковать. Да и то сказать, Набокову, даже присягая на любой из своих книг, не попасть в то место, откуда извещался смысл. Оно онтологически недостижимо.
Речь пойдет о раннем тексте Сирина – «Звонок» (1927). В своей замечательной книге «Истинная жизнь писателя Сирина» Александр Долинин ставит рассказ в ряд других, в которых Набоков «испытывает модели психологической новеллистики, выстраивая характеры, лишенные автобиографических черт, и испытывая их в острых ситуациях потери и узнавания некой тайны». И «Звонок», по Долинину, – рассказ о «мужественном страннике с именем и отчеством “певца мужественности” Гумилева, нечаянно открывающем стыдный секрет своей матери»[1].
Но об этой ли потере и об этой ли тайне повествует Набоков-Сирин? Действительно, внешне «Звонок» – это короткий десятистраничный рассказ о том, как молодой русский разыскивает в Берлине свою мать, которую он не видел семь лет. Но их свидание омрачено тем, что пятидесятилетняя женщина ждет юного любовника, накрыв стол для празднования его двадцатипятилетия. Сын, долго странствовавший в южных широтах (Африка, Италия, Канарские острова) и намеревавшийся наконец перебраться в Берлин, после краткого посещения матери, меняет решение и собирается ехать на север – «в Норвегию, что ли».