Письма прошедшего времени
Шрифт:
Поселили нас в бараке. Тот район городка, где пришлось жить, весь состоял из низких, как будто присевших бараках, похожих на серые сараи и расположенных вдоль улицы, Каждый барак имел одну тяжёлую дверь и много подслеповатых маленьких окон. Окна, расчленённые на несколько частей деревянными рамами, упирались в завалинку. Было такое впечатление, что они утопают в ней или растут из неё: криво, несговорчиво, как придётся. Внутри барака – длинный коридор и большое количество разномастных дверей, обшарпанных и увешанных навесными замками. На многих дверях красовались заплатыизфанеры или картона, изрисованные детскими каракулями. За каждой дверью – небольшие комнаты с жильцами.
Отец сутками был на работе. Приходил домой чёрный до такой степени, что первое время мы с братом его боялись и прятались под кроватью с провалившейся почти до пола железной сеткой. Но когда папа раздевался у порога и снимал рубашку, чёрными оставались только кисти рук и лицо. А на чёрном лице сверкали огромные глаза. Он был похож на негра, и это было очень страшно!
Со временем мы привыкли к этому необычному образу, смеялись над отцом и с удовольствием помогали маме его отмывать. Вода была приготовлена заранее из снега. Мама приносила вёдрами снег с улицы и растапливала в баке на печи. Отец садился в алюминиевую детскую ванну. Он в ней не умещался, коленки торчали до самых плеч. Широкие тёмно-синие сатиновые трусы до колен прилипали к худым ногам. Отец намыливал голову коричнево-серым хозяйственным мылом, которое имело неприятный запах, но зато пены давало много! Он фыркал, плотная, как вата, пена летела кусками в разные стороны, а мы с братом, смеясь, ловили её и размазывали себе по лицу. Громко галдели и хохотали, наперегонки черпали воду из бака серыми, хорошо помню, что помятыми, алюминиевыми кружками, и поливали ею голову отцу, а мама ругала нас за то, что много воды расходуем, ведь она в баке быстро кончалась. Это были очень счастливые минуты, которые я часто вспоминаю, вызывая из далёкого прошлого свои детские впечатления.
Всю неделю мама шила платья из очень красивого шифона, креп-жоржета и крепдешина. Ткани раскладывались на чистом полу, мама кроила детали платья и сшивала их вручную. Я, просыпаясь ночью, видела, как мама, низко склонившись над изделием, шьёт. Её профиль в тусклом свете лампы до сих пор стоит у меня перед глазами – и ниспадающая прядь волос, которую она то и дело торопливо закладывает за ухо, продолжая свою кропотливую работу.
А в субботу, часов в пять утра, нас с братом поднимали и вели на рынок. Родители никогда не оставляли нас одних, везде таскали за собой. Мама надевала одно из новых платьев, сшитых ею на неделе, и стояла в толпе, как манекен, крепко держа меня за руку. Так крепко, что у меня горела ладонь, я хотела её выдернуть, но мама не отпускала! У неё была очень маленькая, но сильная рука.
К ней подходили женщины и о чём-то спрашивали. Мама толкала меня в спину, чтобы я бежала к отцу. Отец спешно доставал из-за пазухи небольшой свёрток, и я, крепко прижав этот свёрток к себе, несла его маме.
Вот так мы продавали сшитые мамой платья. А зимой мама очередное красивое платье надевала под пальто, которое как бы невзначай расстёгивала, чтобы наряд видели. Маме было холодно, но она терпела. Платья продавались хорошо всегда.
Но внезапно могла образоваться облава. «Спекулянтов ловят!» – кричали люди. Многие пришли не продать, акупить что-то, но тоже бежали, чтобы не попасть под горячую руку в милицию. Мама тащила меня за руку так, что я спотыкалась, падала, получала подзатыльник, и опять мы бежали. Бежали с рынкавсе – в разные стороны, кто куда!
С отцом и братом мы встречались уже дома. Родители долго обсуждали событие утра, считали мятые рубли, распределяли, что на ткань, что
Однажды зимой мы шли на рынок. Я отчётливо помню это утро. Отец – в шинели: он долгие годы ходил в шинели, не мог расстаться с ней после армии. Мама – в пальто из драпа. Пальто осеннее, тёмно-синего цвета. На голове у неё – пуховый платок. Мы все были в валенках и шли продавать мамины платья. Было ещё темно, раннее утро. Но люди уже двигались к рынку, похожие на чёрные тени, – шли молча, спешно, укутавшись в высокие воротники, поскрипывая снегом под подошвами. Пар клубился в морозном воздухе над людским потоком.
Вдруг я увидела впереди силуэт барака. Фонарь, качавшийся из стороны в сторону, освещал вывеску тёмного цвета. А на ней белыми толстыми буквами было написано «МЯСО».
– Мама, мясо, смотри, там мясо! – кричала я.
Чёрные тени, похожие на людей, оборачивались. Многие останавливались, смотрели в нашу сторону. Мама дёргала меня за руку, успокаивала, и спрашивала, откуда я знаю, что там мясо.
– Мама, там написано – мясо! Прочитай – мя-со!
– Леонид, Галя наша читать умеет! Она прочитала слово!
Этот миг очень значим для меня. До сих пор не пойму, умела я тогда читать или нет. Мясо в нашем доме было редким угощением, а мне его всегда очень хотелось. Может быть, я просто узнала вывеску, которую видела раньше. Но она по сей день перед моими глазами, освещённая качающимся фонарём, то появляющаяся, то исчезающая, но с чётким словом, написанным печатными белыми буквами – «МЯСО»…
А мясо я практически не ем. Видимо, привычка, заложенная в детские годы благодаря его частому отсутствию. Мясо у нас было только по праздникам.
Письмо 17. Про метель
В комнате полумрак. Одинокая тусклая лампочка на длинном скрученном проводе спускается с потолка. Её матовая желтизна скупо освещает небольшую комнату. На улице день, но в крохотные оконца не льётся дневной свет. Сугробы – до самой крыши, так чтоокна полностью завалены снегом. Снег плотно прилегает к стёклам, горкой лежит и не тает между деревянными рамами, кое-где пробиваясь из щелей на узкий некрашеный подоконник.
В комнате холодно. Очень холодно. Воздух пахнет морозом, он живой, пробирает до слёз.
Мне шесть лет. Я лежу под тонким байковым одеялом в полоску. Поверх одеяла – моя шубка из цигейки. Рядом младший брат. Ему тоже холодно. Он жмётся ко мне своим худым телом и скулит, как щенок. Он хочет есть. Мама ещё не кормила нас. Она лежит в полумраке на такой же солдатской железной кровати у противоположной стены. Не шевелится. Глаза закрыты. И мне страшно. Потому что вместо глаз вижу чёрные круги, а очертания лица неясны и расплывчаты. Брат достал меня своим нудным нытьём, и я пинаю его ногой. Он отбивается и скулит ещё громче.
Мама зашевелилась. Я замираю, я вся дрожу. Не узнаю свою маму. Боюсь. Брат, чувствуя мою дрожь в теле, мой страх, затихает и укрывается одеялом с головой.
– Доченька, подойди…
Мне не знаком этот слабый голос, я знаю другую маму: хлопотливую, заботливую, ласковую.
– Доченька, иди ко мне!
– Нет! Я не пойду! – плачу я. – Я тебя боюсь. Ты не моя мама, ты чужая! Моя мама не такая!
Брат противно ноет под одеялом. Он дышит мне в спину. Мне становится жарко. И это меня ещё больше раздражает, просто бесит, и я луплю его по пальто, которое наброшено на одеяло с его стороны. Родители всегда укрывали нас на ночь верхней тёплой одеждой, потому что барак, в котором жили, не держал тепло.