Письма туда и обратно

Тоболяк Анатолий Самуилович

«Но вы же не… У вас же не так было, как у нас, нет?» — лепечет потрясенная воспитательница.

А вот на такие вопросы он не отвечает! Есть Тоня, можно спросить у Тони, если уж так интересно. «Залезай обратно, а то замерзнешь».

Нет, подожди! Она так не может, чтобы не разобраться. Она у печки посидит на корточках и покурит. У нее голова кругом идет, заколебал он ее совсем! Тоня и он, да это же… как это? это же нонсенс! Настоящий нонсенс! Она же слова сказать не может, ее подруга — не подруга, и вообще, она на борца-тяжеловеса похожа… и потом, она поклялась, что никогда-никогда, а у нее сила воли о-е-ей! Правильно рассуждаю?

Чернышев смеется. Что он может сказать?

А! — осеняет

вдруг Галочку Терехову. Все понятно! Все ясно! Ее подруге — не подруге просто наскучило на фактории, и она решила проветриться, посмотреть на охотничью избушку. А дни-то какие короткие! Не успеет солнце взойти, сразу заходит! Пока она телепала на лыжах сюда, пока то да се, чай да разговоры, наступила ночь. А как ночью возвращаться? Вот и пришлось остаться здесь. А нары вон какие широкие, причем не обязательно ведь спать раздетым, можно и одетым, правильно? Да она, наверно, с него клятву взяла, что он к ней не притронется, а верней всего, положила рядом с собой полено, чтобы, если что, поленом по башке, правильно?

«Правильно, правильно. Залезай сюда».

«Нет, неправильно! — кричит Галочка Терехова. — Все неправильно! Все не так!» Она вспомнила, какое у Тоньки было лицо в аэропорту — странное-престранное! А это значит только одно: она влюбилась в него по уши! Вот теперь правильно! Влюбилась по уши, хотя клялась сто раз, что это ей не грозит. Вот влопалась — надо же! Ну, в общем-то, понятно: он такой красавчик, что даже ее, Галочку, в общем-то, привереду, в общем-то, заколебал! Но черта с два она поверит, хоть режь ее на куски, что Антонина может вот так, в считанные дни, стать кому-то близким человеком. Нет уж! Слабо ей! Она сто раз отмерит, прежде чем отрежет — пуганая потому что. А значит, ничего тут страшного не было и не могло быть! Правильная логика? Ну, скажи — правильная?

«Правильная. Молодец. Идешь или нет?»

«Иду!»

И, может быть, тогда же, в зимовье, но, наверно, все-таки поздней, уже на фактории (я не уточнял), Галочка опять вернется к разговору о Камышан, командировка которой из-за непогоды растянулась на восемь дней. «Все-таки скажи, что у вас было? Нет, не надо, не говори! Мне теперь все равно! Ты теперь мой и ничей больше. Мой, и все тут! Понятно?» — «Понятно. Твой, и все тут». — «Вот именно: мой, и все тут!»

Он лучше всех, кого она встречала, ни в какое сравнение не идет с ее бывшими знакомыми. Во-первых, он умный, да, умный, а те — дурачье, как на подбор; во-вторых, красивый, не то что те обормоты, у которых одни бицепсы; в-третьих, нежный, очень нежный, страшно нежный, как не знаю кто! — и к тому же добрый, непохожий на тех злыдней, начитанный, культурный, веселый, остроумный, не матершинник и вообще ни на кого не похожий! К тому же москвич, а она считает, что москвичи особенные люди, потому что… ну, в общем, потому что москвичи! Логично?

«Еще бы!» — одобряет Чернышев ее логику.

Но он не знает самого главного. Дело в том, Санечка, что она жутко ревнивая. По ней этого не видно, мордашка как мордашка, может, даже чуть-чуть симпатичная, правда? — но ревности у нее даже больше, чем у Нюрки Максимовой, которая из-за своего дурака Лешки готова выселить с фактории всех женщин, даже восьмидесятилетнюю старуху Боягир… Если уж она, Галочка, кого-нибудь полюбила — а это ты, Санечка! — то плохо ему придется, если он посмеет… понятно, да?

«Не пугай. Не ты первая», — смеется, наверно, Чернышев.

«А кто еще?»

«Максимов. Грозился меня убить».

«Он? За что?».

«За то, что поселился в медпункте».

«Вот дурак! Это из-за Тоньки. Он ей прохода не дает, даже жениться предлагал, а со своей развестись. Убить тебя! Я его скорей сама убью!»

«Пожалей. У него ребенок».

Ладно, обещает она, пожалеет, так и быть. Но он сам, Санечка-москвич,

пусть намотает себе на ус — или на бородку, такую шелковистую! — что с ней шутить опасно. Если бы он захотел, она бы вышла за него замуж сию секунду, не раздумывая!

«Нам и так хорошо», — банально отвечает Чернышев, слегка обеспокоенный, вероятно, такими таежными страстями-мордастями.

«Знаешь что! Если Тонька в тебя влюбилась, то от нее добра не жди. Отдай ей ключ и скажи спасибо. А сам перебирайся ко мне. Идет?»

«Нет, не идет».

«Почему? Ну почему?»

«Да потому, что беспокоюсь о твоей репутации. Вся фактория заговорит».

«Пусть говорит! Пусть хоть заговорится! Про то, что живешь в медпункте, думаешь, не говорят?»

«Это другое дело. Я больной. Лечусь. Но оттуда я тоже уйду. Переберусь опять к Чирончину, да и на фактории буду бывать реже».

«Как реже? Не вздумай! Я тебя прошу, Санечка! Я без тебя изведусь! Я босиком побегу в тайгу!»

«Ну вот, привет. А что ты будешь делать, когда я вообще уеду? Побежишь босиком в Т.?»

«Нет, прилечу туда на самолете. Мне осталось совсем немного до окончания договора. Прилечу, устроюсь работать. И буду там вместе с тобой. Хочешь?»

«Посмотрим», — неопределенно отвечает Чернышев, не в силах устоять перед таким нажимом.

— Он сказал «посмотрим»! Он не сказал «нет», не сказал «пошла к черту», понимаете? Он мне обещал, что я буду с ним! Потом говорил, что вместе поедем в Москву летом! Сам говорил, я у него не выпрашивала, понимаете? — прокричит мне Терехова в одну из наших встреч. А я буду сидеть и записывать ее слова — не все, конечно, так, конспект, из которого, как видишь, Наташа, можно восстановить последовательность событий.

А затем из командировки возвращается Камышан. Она расскажет мне потом, что извелась в Т. Семинар медработников «среднего звена» отнял всего два дня. Потом было затяжное, мучительное ожидание в Доме приезжих и аэропорту. «Никогда домой так не тянуло», — скажет она, назвав домом нелюбимую факторию и служебное помещение, где живет. Но прилетела все-таки, опустилась на засыпанную снегом галечную отмель, услышала знакомый лай собак, хорканье оленей и сразу увидела, что среди встречающих Чернышева нет. Зато Егор Чирончин, разумеется, тут как тут, деятельный, расторопный, улыбающийся в предвкушении тех специфических гостинцев, которые его земляки неизменно привозят из неохваченного сухим законом окружного центра. Его отвела в сторону Камышан и спросила: «Где Саша?» — и заведующий Красным Чумом, шмыгая носом, отвечал, что Санька теперь, ешкин-мошкин, в интернате пропадает, букварь изучает!

Здесь же у самолета принимает невеликий почтовый груз Люба Слинкина, закутанная в теплую шаль так, что только узкое бледное лицо с замерзшим носиком выглядывает на волю. Камышан помогает ей поднести пачки многодневных газет и журналов, и пока они поднимаются от реки на высокий берег, узнает, что Чернышев недавно был на фактории, рацию ей опять починил, окна заклеил, где дуло, и журнал дежурств помог правильно оформить… «Шефство надо мной взял», — улыбается Люба, повторяя, видимо, слова Чернышева, но Камышан не до ее благодарных чувств, она спешит в медпункт. Он закрыт. Ключ лежит на верхней притолоке. В доме на столе записка: «Я в зимовье. Привет. С.». Печь холодная, давно не топленная, комнаты выстуженные. По многим приметам — невыгребенная зола в печке, пятно от пролитого чая на клеенке, больничные тапочки, брошенные как попало, небрежно накинутое покрывало на кровати, смятая подушка, пепельница на стуле у изголовья и журнал «Иностранная литература» — она определяет, что Саша ночевал здесь. Он спал в ее кровати, Саша, и, конечно, не мог не вспомнить ее в эти часы.