Письма туда и обратно
Шрифт:
Как хочешь думай, но нет во мне женской солидарности ни с твоей допотопной Камышан — допотопной в смысле чувств, ни с твоей ущербной Слинкиной, ни уж тем более с Галочкой. Вот они — я вижу их из окна — идут по улице Фурманова, то стайкой, то поодиночке, то ученицы, то студентки, то продавщицы, то программистки, — каждая или почти каждая готовая Галочка Терехова, и кажется мне, что разница между ними лишь в возрасте и внешности, а общность… общность потрясающая! Им ничего не надо, кроме Чернышева. Для них нет ни космоса, ни стихов, ни духовных прозрений, их Вселенная — Чернышев! Так за что же их жалеть? За то, что они духовные калеки?
А вообще зря я воплю и взываю: переделать тебя
Бывают деятельные дни. Ну вот эта поездка в Караганду, например. Было нас четверо, съемочная группа: патриарх режиссер, считающий себя Мэтром; оператор-поддавалыцик (в смысле горячительных напитков) с претензиями непревзойденного Мастера; осветитель дядя Петя и я в качестве редактора. Снимали большой сюжет (только не смейся!) о самодеятельности в Доме культуры. Я вела репортаж, брала интервью, ссорилась с выдрыгой Мэтром, моталась туда-сюда, звонила по телефонам — и все время с одной мыслью: господи, какая чепуха! чем я занимаюсь? какая бессмыслица! — пока не убедила себя воспринимать все в юмористическом свете, как забаву, как развлечение — и тогда стало полегче. Нет, я все-таки балда, что пошла на журналистику! Лучше бы я была ветеринаром и лечила животных — это куда полезней.
Изложила Баратынским и Стасу финал твоего дела в устной форме. Стас заявил: «Следственная ошибка! Твой гуманитарий (то есть ты) не учитывает космические силы». Юля ахала и кричала: «Я же говорила, что надо искать женщину!» Лев посмеивался и философствовал, что женская конституция предрасполагает к агрессии. А я думала: «Совсем другая жизнь! Совсем не похожа на твою» — и жалела тебя, как заблудшего ребенка.
В Караганде купила тебе чешский вельветовый костюм. В связи с этим скажу: перестань посылать мне столько денег! Я же понимаю, что ты оставляешь себе на прожиточный минимум — и не больше. Лучше клади на книжку, если есть лишние, а то я их все равно проматываю на всякие дурацкие мелочи, без которых вполне можно обойтись.
Нет, прав Стас: сосуд я скудельный! Обязательно скатываюсь с высоких материй на бытовщину.
Не все написала. Требуется постскриптум. О твоем забавном диспуте с Никитой.
Так вот, Дима. Мысль о внезапном прилете к тебе на несколько дней посещала меня, и неоднократно. Но твой Никита прав: сейчас никак не могу. «Делов» слишком много, не вырваться.
Между прочим, ты безжалостно относишься к своему домовому. Он же старенький, сам говоришь. Ему необходимо солнце, свежие овощи и фрукты. Все это есть в Алма-Ате. Скажи ему: Наташа приглашает на постоянное жительство в столицу Казахстана и гарантирует прописку на мягкой подстилке около батареи. Обязательно скажи!
Здравствуй!
Твое письмо меня огорчило — и сильно. В нем много надрыва,
Верно, я рассказываю невеселые вещи. Но ты сознательно идешь на такие передержки. Даже Никита, прослушав твое письмо, крайне удивился:
«Страсть какая пужливая! А чего боится? Жизни, что ли?»
В Алма-Ату ехать отказался наотрез. Там, по его словам, «суетня да толкотня», а «тута» и воздух «ядреный», и жить интересней. При этом добавил, что, когда приедешь, будет оберегать тебя «пуще самого себя»: слово такое заветное знает, что никакая «лихоманка не возьмет». Под лихоманкой он понимает не только простудные болезни, но и всякие нервные срывы…
Вчера я заглянул в редакцию местной газеты и обговорил возможности твоей работы. Это не протекция, Наташа, — храни нас, боже, от всяких протекций! Просто уточнил, есть ли вакансия и на что ты можешь рассчитывать. Тебе предлагают должность заведующей отделом культуры и быта. Сразу заведующая — представляешь? Это дает тебе право командовать даже в доме. Обещаю подчиняться и писать изредка, как нештатный корреспондент, заметки под рубрикой «Уголовщина». Дай о себе знать своевременно — получишь вызов. Оплатят дорогу, выдадут подъемные. Сразу разбогатеем, и ты сможешь купить персонального верхового оленя, по-местному учага. Будешь ездить на нем в редакцию как амазонка.
Чем не перспектива, скажи, пожалуйста? Какие «ужасы» ты видишь в этом?
Вчера же навещал в больнице Галину Терехову. Беседовал с врачом. Сильный нервный срыв. Изменилась и внешне: похудела и подурнела. Пишу об этом не для реабилитации ее в твоих глазах (это, кажется, невозможно), а чтобы задать безответный вопрос: как она будет жить дальше, когда придет в себя? Так или иначе ей придется выступать свидетелем на суде (также, как и Любе Слинкиной) и вновь пройти через тяжелые воспоминания. Кстати, Слинкиной разрешили уехать в отпуск, но она отказалась. Я думаю, причина одна: некуда и не к кому ехать. Что рядом с этим одиночеством и бесприютностью наши мелкие проблемы, Наташа!
Я жду тебя. Мы с Никитой ждем тебя. Мы считаем дни, «нагайкой их погоняя». Мы любим тебя: он со стариковским брюзжанием, а я, всепрощая и понимая, как никого другого на свете.
Дима! Писала на днях, поэтому не буду повторяться. Да и какие у меня новости: работа в поликлинике, в больнице, магазины, телевизор, книги. Вот вся жизнь. А у тебя своя, не имеющая соприкосновения с моей.
Заходила вчера Наташа. Она редко балует меня визитами. На этот раз сидела долго. Мы о многом переговорили. И вот что я поняла: ей до смерти не хочется ехать в твою Тмутаракань. У нее прекрасные перспективы здесь. Она боится высказать это тебе прямо и просит меня быть переводчицей.
Мое одиночество тебя не волнует, я знаю. Пусть так. Но судьба молодой, умной, красивой жены тебе, надеюсь, не безразлична? У нее хватило здравого смысла понять, что жить в таежной глуши — значит поставить крест на будущем. Подумай об этом серьезно, подумай. Я уж не говорю о том, что оставлять молодую женщину одну на такой долгий срок по меньшей мере неразумно. Подумай и об этом. На романтических порывах жизнь не построишь.
Дима! Дима, любимый! Все смешалось, как писал Толстой, — только не в доме Облонских, а у меня в душе.